Отречение
Шрифт:
– Не знаю, все взяла на себя Елена Захаровна, – ответила Оля, не отрываясь от хмурого личика спящего сына. – Твое главное дело, говорит, ребенок, я все необходимое сделаю сама. Я так, тетя, испугалась, силы меня оставили, боялась, не доберусь…
– Глупая, не плачь, не томи себя попусту, молоко береги! – проворчала Анна Михайловна, пробуя, нагрелся ли утюг, и принимаясь за пеленки. – Ты еще плохого не видела… Бога не гневи, Ольга! Иди развесь белье, я там выполоскала.
Поздний звонок в дверь заставил их испуганно переглянуться, Анна Михайловна осторожно опустила утюг на подставку, решительно вышла в прихожую и, не отзываясь, посмотрела
– Женщина, – тихо сказала, оглянувшись на нее, Анна Михайловна. – Богато одетая… Ишь, шуба до пят… Взгляни сама.
Оля наклонилась к глазку и, сильно бледнея, выпрямилась.
– Лера Колымьянова? Зачем?
Звонок настойчиво раздался вновь, и Анна Михайловна, помедлив и не добившись ничего от племянницы, открыла и сразу, едва встретившись глазами с пришедшей, насторожилась.
– Я хотела бы увидеть жену Петра… Петра Тихоновича Брюханова… простите, мне это очень нужно, – тут же добавила она и, увидев Олю, как-то неуверенно-жалко улыбнулась ей. – Здравствуйте, Оля… вы меня не узнаете? Можно войти? Я всего лишь на несколько минут, не задержу…
– Входите, – пригласила Оля, – Конечно, я вас помню. Вы ведь Лера Колымьянова?
– Да, да, – торопливо остановила ее Колымьянова, не сводя глаз с Оли и в то же время какой-то далекой памятью узнавая большую брюхановскую прихожую и даже огромное старинное зеркало напротив двери в резной оправе из черного дерева, с замутившимся пятном зеркального стекла в верхнем правом углу. Обрывая молчание, начинавшее тяготить всех троих, Оля предложила присесть тут же в холле, и Колымьянова, все с той же неуверенной полуулыбкой поблагодарив, осторожно опустилась на самый краешек одного из двух, все тех же громадных бархатных кресел, когда то темно-коричневых, а теперь вытертых до рыжих пятен.
– Я знаю, вы меня ненавидите, – сказала Колымьянова, не обращая внимание на присутствие Анны Михайловны, втайне встревоженной происходящим, – но я не могла, я должна была прийти,
– Ваша истерика на суде очень повредила делу… Что вам надо? – спросила Оля, начиная приходить в себя от неожиданности.
– Я сама не знаю, как это получилось, – тихо ответила Колымьянова, по-прежнему не отрывая глаз от лица Оли, и ее голос стал глуше. – Но вы сами представьте – у Лукаша действительно что-то ужасное… Он один совершенно не выходит на улицу… а если его вытащишь, липнет к стенам, врачи говорят, какой-то странный синдром… забыла.
– Меня не интересует Лукаш, – сказала Оля, и в голосе у нее прорезалось что-то настолько жестокое, непрощающее, что даже Анна Михайловна испугалась. – Вы здесь совсем не из-за Лукаша, не лгите.
– Да, – призналась Колымьянова, меняясь в лице и с трудом отрываясь от кресла. – Вы, конечно, вправе указать мне на дверь, я что-то плохо соображаю… Простите, я не могла себя удержать… Разрешите мне взглянуть на сына Петра Тихоновича. Только взглянуть!
– Нет, нет, ни в коем случае, он спит, он нездоров, я не могу рисковать, – сказала Оля, стягивая ворот ситцевого халатика у себя на шее. – Всего хорошего!
– Не волнуйтесь, вам сейчас вредно. Вы правы. Я так и думала. Ухожу, ухожу! не беспокойтесь, – заторопилась Колымьянова, собираясь с силами, шагнула к двери и, не оглядываясь, вышла.
Тщательно заперев за нею все замки и запоры и накинув цепочку, Оля, не отвечая на вопросы тетки, бросилась в комнату к ребенку и, увидев его,
все так же крепко спящим, опустилась на колени перед кроваткой и забылась в облегчающих слезах.19
Позвонив уже в одиннадцатом часу вечера и увидев перед собой знакомое постаревшее лицо со светлыми дерюгинскими глазами, с метнувшейся в них болью, Денис, словно внезапно потеряв дар речи, лишь беспомощно топтался на коврике перед дверью и растерянно улыбался.
– Денис, – укоризненно покачала пышной, теперь уже совершенно седой головой Аленка, – не может быть! Денис – ты? Неужели ты? Откуда? Какой красавец стал! Боже мой, даже не сообщил. Входи скорей… Ну, хоть бы словечко! Что же ты в чемодан вцепился… Поставь, здесь никто не возьмет…
Аленка хотела насильно взять чемодан из рук внука, но он осторожно прислонил его к стене рядом с встроенным шкафом; Аленка обняла его, едва дотянулась до головы, потрепала буйную шевелюру, и внук засмущался еще больше.
– Ну, ну, бабуль, ну что ты? – пробубнил он звучным баском. – Ну, ладно, ладно, как вы живете-то? Бабуль, слушай, перестань, не плачь, я тебя не узнаю… Случилось что-нибудь? Нет, что же это такое, ты же совсем белая…
– Время пришло, выкрасило, – сказала Аленка, утирая слезы. – Ты не получал моего письма? Совсем ничего не знаешь? И деду не написал?– удивилась она. – На кого же ты все-таки похож? На деда Захара?
– Бабуль, ну перестань, в самом деле, – засмеялся внук. – Какая разница, на кого я похож? Сам на себя!
– Глаза у тебя определенно в нашу, дерюгинскую породу… а брови – брюхановские, руки, пожалуй, брюхановские…
– Ну, бабуль, ты прямо как на конном заводе, – опять не выдержав, засмеялся, он, сверкнув сплошным рядом зубов; обняв ее за плечи, он насильно усадил ее, тут же в прихожей, на маленький диванчик, скрипнувший под непривычной тяжестью. – Ну, бабуль, ну, честное слово, как тебе не стыдно, разревелась, как маленькая.
– Сейчас, сейчас пройдет… Мне не стыдно, а вот тебе не стыдно? За два года – четыре письма!
– Ну, не умею я писать письма! О чем писать-то? – защищался внук. – Не умею писать письма, не люблю, вот так, только чтобы время занимать…
– Погоди, отцом станешь, поймешь, о чем мог бы написать с границы, – сказала Аленка. – Что же это я! От радости голову потеряла… Ты же с дороги. Иди в свою комнату, располагайся… Там твой старый диван, фамильный, брюхановский, сейчас как раз по тебе. Ванна напротив… ты не забыл? Давай, я на стол соберу… Что там есть в холодильнике… Ну, иди, не теряй времени.
Как только за внуком закрылась дверь, Аленка, прикрыв глаза, сильно сцепила руки; от напряжения виски ломило, она вдруг ясно увидела перед собой то, о чем запрещала себе вспоминать и думать всю жизнь; юношески стройная, перетянутая ремнями высокая фигура внука подернулась зеленым мраком; загорелая сильная шея, затылок… она чуть не задохнулась от специфического запаха грязных, заскорузлых от крови и гноя бинтов, от смрада разлагающегося заживо тела…
С усилием отогнав от себя наваждение, нетвердо ступая, Аленка подошла к старому, во всю стену зеркалу; трудно было предположить, что война возвращается вот так беспощадно и некстати; с пытливой неприязнью вглядываясь в свое отражение и не узнавая себя, она смотрела откуда-то из-за невозвратной, недозволенной черты, с того света, и было в этом нечто противоестественное и унизительное.