Отречение
Шрифт:
И директорский коттедж, и птичий загон стояли в стороне от освещенных аллей; старуха Настя действовала решительно и обдуманно. Входя в загончик с птицами, она удовлетворенно кивнула, вновь убеждаясь в своей правоте; лебедей было трое, только один из них виделся как-то смутно, в отдалении от двух других.
Старуха Настя, однако, сразу занервничала, в правом ухе у нее назойливо зазвенело. «Ишь, окаянный! – подумала она раздраженно о третьей, неизвестно откуда и когда приблудившейся птице. – Ишь, светит-то глазищами, вот тебе бы и отхватить башку!»
Над морем поднималась яркая круглая луна, и в темной душе старухи Насти, знавшей в жизни и блестящие взлеты, и не менее стремительные падения, зашевелилась неуверенность; в свете луны птицы казались плотными тяжелыми сгустками неведомого, дорогого металла. При появлении знакомой прямой фигуры старухи Насти в загончике, часто менявшей воду в тазике и приносившей корм – овес,
Старуха Настя пожевала губами в поисках одного-единственного нужного слова – и не нашла; злодейское повеление директора точно сковало ее, явно мешало ей приобщиться к тайне, и все остальное произошло в считанные секунды. Мелко-мелко просеменив по загончику и все время ощущая на себе смущающий взгляд третьей птицы, она одним рывком схватила Машку за шею, выметнулась из загончика, проворно прижала длинную, извивающуюся шею к высохшей в камень земле и тяпнула топориком. Чтобы обезглавленное тело не слишком прыгало и кровило, старуха Настя наступила на него; она чувствовала ногой, как уходит жизнь; она еще полностью не осознала случившегося, странное ей померещилось, и она похолодела. Она увидела, как отделенная от тела голова со злым, не закрывающимся змеиным глазом сама собой подползла к извивающейся, кровившей шее – миг! – и вот лебедуха опять, как ни в чем не бывало, шипит, рвется из-под ноги и даже норовит злобно ущипнуть, и уже прицеливается…
У старухи Насти затряслось лицо; ухватив неверными руками тонкую длинную шею, она опять прижала ее к земле и теперь, больше от невыносимого, сковавшего всю ее страха, тяпнула топориком сильнее, и вновь под ногой у нее проснулся трепет затухавшей жизни. Она поскорей отпихнула коротко отрубленную голову от себя подальше… но не успела перевести дух, как перед ней сверкнула яркая кровавая вспышка – острая птичья голова прыжком встала на свое место, проклятая птица опять ожила и даже укусила старуху Настю за лодыжку.
Ополоумев от ужаса, она, уже не глядя, еще раз отмахнула птице голову и, кинув топорик в кусты, кинулась было бежать, и тут какой-то долгий, стонущий, тяжкий крик упал на парк, на горы и море. Все остановилось, и в этот миг что-то тяжкое, непереносимое отпустило голову и грудь старухи Насти. Поведя мутными глазами, она пошатнулась – стояла чуткая, почти прозрачная тишина, парк заливала луна, листья на акациях, платанах и тополях застыли в безветрии литым серебром. Совершенно затих ветер, и больше не слышалось моря. И тогда перед глазами у старухи Насти все безудержно завертелось! луна, горы, деревья, парковые дорожки, фонари, и она, ища руками опору, грузно осела на землю, не отрываясь от расползавшегося по мешковине кровавого, в свете луны черного пятна. Над Святой горой появилось никогда не виданное, танцующее бледное пламя. Судорожно трясущимися руками старуха Настя кое-как замотала тушку птицы и ее голову в мешковину, ногой нагребла на окровавленную землю пыли и сору и, оглядываясь, заспешила прочь… Не помня себя, она кое-как добралась с тяжелой ношей до директорского коттеджа и первым делом хватила коньяку прямо из горлышка припрятанной ранее с хозяйского стола пузатой заморской бутылки.
Спустя полчаса на кухне директорского коттеджа стоял дым коромыслом, в раскаленной духовке шипело и шкворчало, а сама старуха Настя, наведя чистоту и убрав отходы, стараясь ни о чем не думать, то и дело подходила к шкафчику и прикладывалась к бутылке с коньяком; больше одного глотка она не делала, боялась, и на этот раз совершенно не пьянела.
Зажаренная птица на большом майоликовом блюде смотрелась красиво. В меру подрумяненная, с хрустящей корочкой тушка, горделиво изогнутая, нафаршированная печенкой шея (старуха Настя действительно была мастерицей своего дела), затейливо украшенная фруктами, гроздьями иссиня-черного винограда, и даже обжаренная в духовке голова лебедухи не казалась теперь страшной и зловещей, а только красиво венчала это редкостное произведение кулинарного искусства.
Опорожнив бутылку досуха, старуха Настя сидела возле стола в приятной дреме у драгоценного подноса с горделивой лебедухой и почти не обратила внимания на шум и женские всхлипывания, на чью-то легкую тень, метнувшуюся по дорожке сада и скрывшуюся за кустарником. Следом на крыльцо выбежал Лукаш, сдерживая голос, негромко несколько раз позвал кого-то и, не получив ответа, тоже бросился бежать и исчез за изгородью.
Оля открыла глаза от мучительного ощущения конца и затем долго приходила в себя: она и во сне была неимоверно счастлива, и внезапный обрыв заставил ее, еще не проснувшись, мгновенно подхватиться
и сесть. В мглистом полумраке палатки она никак не могла понять, где она находится и что с ней происходит. Она заставила себя протянуть руку к белому, круглому предмету, прикоснулась к нему и от волнения даже всхлипнула, окончательно просыпаясь; круглое и белое, так испугавшее ее, оказалось прохладным Петиным коленом. «Луна! Просто луна! – ахнула она, выходя из своего оцепенения и сразу же вспоминая. – Полнолуние. Просто в полнолуние мне всегда плохо спится. Да еще вдобавок море светится…»Тотчас она услышала и море, ленивое, сонное, почти оцепенелое и, нащупав купальник, стараясь не потревожить спящего Петю, бесшумно раздвинула полог палатки и выбралась наружу. Ей захотелось искупаться в одиночестве и безмолвии, и она пошла к воде, застывшей в безграничных берегах, отсвечивающей тяжелым тусклым свечением; в самой середине неба и моря красовалась рыжеватая луна, казалось навсегда застывшая и неподвижная. Остановившись у самой воды, Оля подняла к ней лицо, крепко зажмурилась; завораживающий лунный свет рвался в нее, проникая в каждую клеточку; древние крымские горы со стершимися вершинами неясными грядами уходили к мглистым горизонтам. Оля оцепенело осмотрелась. Луна была невероятная, каждая песчинка под ногами жила и сверкала; случайно задев узкой, ступней пучок старых водорослей, она увидела побежавших к воде мелких крабов; тут она заметила и в самой воде, лениво, чуть заметно плещущейся у берега, светящуюся, неугомонную жизнь. Напомнила о себе и земля; знакомый уже, глухо, медленно затухающий крик донесся до нее, нарушая внутреннее состояние счастья и какое-то редкой, никогда ранее не испытываемой гармонии, покоя; именно этот непривычный звук разбудил ее. Нахмурившись, привыкая к острому запаху йода, она медленно вошла в море и поплыла, разбрызгивая тяжелую сверкающую воду, и уже далеко от берега, перевернувшись на спину и раскинув руки, замерла, и скоро странное незнакомое чувство полнейшего своего исчезновения, растворения в усиливающемся лунном потоке охватило ее, и она, сопротивляясь, стала говорить себе, что так не бывает, и луны такой не бывает, и одна ночь не может столько вместить, и просто с ней случилось нечто необъяснимое, все стронуло и перемешало…
Она любила быть в море долго, но теперь все время помнила о Пете, и мысль о том, что он может проснуться без нее, заставила ее поторопиться. Она вышла на берег и едва не вскрикнула: совершенно пустынный в этот самый глухой час ночи, затопленный луной берег ожил, и мимо нее прошел не глядя хмурый старик, костлявый, с худыми слабыми ногами в нелепо болтающихся шортах. Случайно взглянув на нее и по инерции сделав еще несколько шагов, он остановился и оглянулся; прошел мимо не мальчик уже, но еще и не юноша, тонкий, высокий человек в глухой и зыбкой поре безвременья и, слепо скользнув глазами по ее лицу, замер словно вкопанный; в неустоявшемся лице мальчика полыхнул густой до темной бронзы румянец, восхищенный взгляд окреп, в лице проступили черты мужчины. И почти сразу же Оля оказалась окруженной компанией полуголых, в одних плавках, бродячих студентов с огромными рюкзаками, волосатых, выгоревших, обросших молодыми бородками; не снимая рюкзаков, гремя подвешенными к ним котелками, они в один момент закружились вокруг нее в диком танце, уговаривая идти с ними в поход, признавались в любви и верности, предлагали руку и сердце, корчили уморительные рожи и всячески пытались обратить на себя ее внимание; отжимая намокшие волосы, она медленно шла в их шумном сопровождении к палатке, и улыбка на ее лице хранила ту же тихую и непостижимую тайну, И тогда самый неприметный и сообразительный из студентов воскликнул:
– Братцы, здесь нам не прохонжа… она же влюблена!
Новость вызвала новый прилив веселья и шума; стали требовать, чтобы она непременно указала, в кого из них влюблена; только теперь, казалось, заметив их, Оля, остановившись, оглядывая веселившихся студентов и ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала:
– Влюблена, а что?
– В кого? В меня, вот в него… нет, скорее в Мишку? Или вот в того, с бандурой? Признавайся, девушка, пожалей наше мужское братство…
Оля хотела попросить их не волноваться напрасно и но успела; из палатки вышел разбуженный шумом Петя и, ничего не понимая, смотрел на нее в окружении полудюжины почти голых дикарей; забывая обо всем, она пошла к нему, и студенты покорно расступились.
– Б-а-а! – сказали они почти в один голос. – Теперь понятно, вопросов нет… Айда, друзья, вперед, осталось на земле нечто заповедное и для нас… только – вперед!
И вслед за тем вся бородатая компания дружно устремилась дальше, к Кара-Дагу, а Оля в ответ на недоумевающий и встревоженный взгляд Пети рассмеялась.
– Ты чуть-чуть не проспал, меня едва не утащила бродячая орава, – сказала она. – Очень симпатичные ребята.
– Вот как… кто же они? – нахмурился Петя, поглаживая ее влажные после купания плечи. – Слушай, Оля…