Отречение

– Дикой! – растрогался Петя. – Здравствуй, дружище! А где дед, где Денис?

Услышав знакомое имя, пес в ответ слегка шевельнул хвостом и еще раз улыбнулся; тряхнув густой черной, тоже уже с обильной проседью гривой. Петя взял чемоданы и принялся устраиваться в облюбованной комнате.

Он еще не решил, говорить ли деду и племяннику об истинной причине своего приезда, вероятно, и придется чуть приоткрыться, без этого тоже не получится – дело есть дело.. Он обошел в сопровождении Дика усадьбу, сарай, заглянул на огород; часа через полтора, сидя на крыльце и наслаждаясь опустившейся на лес предзакатной свежестью, он увидел деда и, легко сбежав с крыльца, расцеловался с ним.

– Ну, рад, рад, – кивнул лесник, слегка хмурясь на непривычные нежности. – Опять один?

– Один.

– А мать? – спросил лесник. – Грозилась со дня на день… третью телеграмму получаем… А баба?

– Оля работает, хотела отгулы попросить, не дали, вот Елена Захаровна, пожалуй, может нагрянуть, – неодобрительно и даже отчужденно по отношению к матери отозвался Петя. – Мы больше по телефону, встречаться давненько не приводилось… С похорон Конкордии Арсентьевны, вот уже месяца два… Умерла в одночасье, мемуаров своих так и не закончила… помнишь? Тоже осколок революционной эпохи, все никак не могла успокоиться.

– Писала… С матерью у тебя неладно, Петр?

– Разная жизнь, дед, – ответил он. – разные интересы. Нет времени встретиться, поговорить, посмотреть друг на друга… Чемоданы в угловую, комнату оттащил, не помешаю?

– Приглянулось, живи, гостей ныне не густо… вначале из области наезжало начальство… из Зежска, бывало, налетали, побаловаться по старой памяти с ружьишком. Куда уж их, откормленных жеребцов, обихаживать в мои-то годы… потихоньку отстали! – очевидно вспомнив что-то забавное, лесник, махнув рукой, рассмеялся, глаза его, скрытые нависшими седыми бровями, посветлели. Петя, слушая, все больше оживлялся и веселел, глаза у деда по-прежнему оставались яркими, вбирающими в себя, светоносными; дед знал о нем все, знал даже неизвестное ему самому.

– Знаешь, дед, буду умирать, ты обязательно рядом окажешься, на тебя только и надеюсь…

Пытаясь разгадать скрытое в словах внука, Захар беззлобно посоветовал:

– Пей меньше… у тебя часто вот так мозга за мозгу заскакивает?

Глядя на подкладывающую в плиту дрова откуда-то вывернувшуюся Феклушу, на ее проступивший под кофточкой позвоночник, худые ключицы, Петя не обиделся, рассеянно спросил о племяннике, думая, что своим приездом нарушил тихое, спокойное течение жизни на кордоне.

– Хватит, Феклуша, – с той особой, снисходительно-ласковой интонацией в голосе, с которой он всегда обращался к Феклуше в присутствии посторонних, сказал лесник; с выражением полнейшей готовности повиноваться Феклуша, не поняв, повернула к нему маленькое детское личико.

– Хватит дров, говорю, что ты, быка собираешься жарить? – опять сказал лесник, и она с готовностью закивала и скрылась за легкой дощатой переборкой, ограждавшей место ее постоянного жилья.

– Странное существо, – со сквозящим холодком в душе Петя проводил ее взглядом, но лесник не поддержал разговора. – Я, дед, о делах постепенно расскажу, не сразу. Ничего, что мальчишка-то не возвращается? Темнотища на дворе…

– Не пропадет… В лесу переночует, ив в первый раз…

– Как-то непривычно у вас, – с уважением выждав, признался Петя. – Феклуша эта… Денис ночами в лесу бродит… он ведь совсем еще мальчик…

– Парень пошел хозяина искать, – лесник незнакомо жестко усмехнулся в седые, неровно выправленные усы и, встретив непонимающий взгляд внука, пояснил: – К нам на пасеку зверь повадился, ульи грабит, медок любит… Старый знакомец… Медведь… В округе хозяином жалуют. Позавчера два улья разорил, а Денис осерчал, за ружье да в лес. Зелен еще парнишка, горяч… Он хозяина по глухомани где-то нашаривает, а тот нынче в ночь опять на пасеку забрел – больно уж медок по душе пришелся. Придется по порткам всыпать хозяину…

– Прости, дед, – не удержался Петя, – Говоришь, мальчик ушел… зверя убить? Медведя?

– Ну да, что тут непонятного?

– Убить медведя?

– Мало ли что кому в голову втемяшится! – усмехнулся лесник. – С чем пошел, с тем и вернется.

– Так спокойно говоришь, – рассердился Петя. – Медведь же, не заяц!

– Вот, вот не заяц – медведь, хозяин! – подтвердил лесник с каким-то особым, одному ему ведомым значением. – Парню и за версту к нему не подступиться! Стар да умен хозяин… Лучше скажи, как сам-то живешь?

На минуту Пете опять показалось нереальным свое присутствие здесь, в тяжелых, потемневших от времени стенах, и сидевший напротив родной дед с непонятной жизнью, и племянник, выросший здесь, на кордоне, рядом с деревенской дурочкой и сейчас отыскивающий хозяина где-то в лесу…

– У меня все нормально, дед, мотаюсь по командировкам, пишу, потихоньку печатаюсь… Одним словом, нормально… Правда, дед! – Под недоверчивым взглядом лесника смугловатое брюхановское лицо внука вспыхнуло. – Время идет слишком быстро! Полоса, что говорить, непростая, все-таки, сволочи, разогнали нашу дальневосточную контору, Обухова, академика нашего, я тебе рассказывал, дожирают, а я… что я? Что я могу? Попытался написать честно, куда! Вернули статью. Шарахаются, как от чумного. Самая демократическая страна! Черт знает что! Елена Захаровна кое-как уломала, поезжай, говорит, проветрись, а то совсем спятишь. Черт знает что! – повторил Петя и сглотнул трудный, перехвативший горло комок. В чемодане у него лежала бутылка хорошего марочного коньяка, и он, вспомнив, быстро вышел и тут же вернулся, с деланной веселой усмешкой опережая остерегающие слова деда, бодро тряхнул бутылкой, поставил на стол.

– Обещаю тебе, дед, единственный раз. За встречу… Когда в последний раз виделись?

Лесник сдержался, промолчал; московский гость выпил, сам же хозяин, не притронувшись к своему стакану, поморщился.

– Ладно, Петр, – сказал он, – Отчего ты мать так величаешь? А?

– Елену Захаровну? – переспросил Петя. – Не знаю, дед… Ничего не могу с собой поделать. Отца не могу забыть! Отчим – мужик редкий, из тягловой породы, ты верно однажды определил, у тебя глаз наметанный, а вот накатит на душу, вся благодать к черту… Не могу! – он снова отхлебнул. – Отца не жалела, хоть бы она отчима поберегла, работа у него адовая, а она со своей профориентацией носится, как будто она ее изобрела. Да если бы даже и она открыла! Человек все так же топчется, – ни шагу вперед. Пожалуй, наоборот… Елене Захаровне ведь только она сама нужна, ее самовыражение, муж тянет, и ладно!

Лесник налил из глиняного кувшина парного молока в кружку, придвинул внуку, стараясь не показать своего неодобрения услышанному, но внук почувствовал, взял кружку и молча глотнул из нее.

– Выпей, выпей, осади горечь, нутро очищает. Твои завилюженные слова-то не по моей башке…

– Заговорил я тебя, дед…

– Отчего не послушать? – возразил лесник. – Очень уж сурово о матери-то… мать она мать, другой никому не дадено… Сам признаешь, Константин-то вроде ничего мужик, старого еще закала, совестливый…

Пристально взглянув деду в глаза, Петя хотел прощаться и идти спать, но было неловко оставлять деда расстроенным.

– Знаешь, последнее время звонит один чудик, – вспомнил Петя, переводя разговор на другое, – расспрашивает о тебе, утверждает, что он вроде бы твой старый знакомый, даже соратник… Некий Анисимов Родион Густавович… Имя-то каково! Просится приехать взглянуть, говорит, отца моего знал и даже укрывал в войну от немцев… Помнишь такого?

– Отыскался, значит, гусь лапчатый, – коротко, с долей неприязненной озабоченности усмехнулся лесник, – Родиона Анисимова хорошо помню, как же, – подтвердил он, теперь уже безошибочно чувствуя, что на этот раз внук принес на кордон, сам того не ведая, какой-то последний озноб, и, ничего не замечая, опять уже перескочил на свое, самое больное, стал рассказывать о подлых методах расправы с академиком Обуховым. Останавливая внука, лесник, удивляясь, сказал, что Родион Анисимов хотя и постарше его самого будет, а вот поди тебе, тоже еще, оказывается, жив и даже интересуется прежними своими знакомыми.