Отрочество. Юность. Полное собрание сочинений в 90 томах. Том 2.
Шрифт:
Легкий мороз испуга пробежал у меня по спине только тогда, когда молодой профессор, тот самый, который экзаменовал меня на вступительном экзамене, посмотрел мне прямо в лицо и я дотронулся до почтовой бумаги, на которой были написаны билеты. Иконин, хотя взял билет с тем же раскачиваньем всем телом, с каким он это делал на предыдущих экзаменах, отвечал кое-что, хотя и очень плохо; я же сделал то, что он делал на первых экзаменах, я сделал даже хуже, потому что взял другой билет и на другой ничего не ответил. Профессор с сожалением посмотрел мне в лицо и тихим, но твердым голосом сказал:
— Вы не
Иконин просил позволения переэкзаменоваться, как будто милостыни, но профессор отвечал ему, что он в два дня не успеет сделать того, чего не сделал в продолжение года, и что он никак не перейдет. Иконин снова жалобно, униженно умолял; но профессор снова отказал.
— Можете идти, господа, — сказал он тем же негромким, но твердым голосом.
Только тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что я своим молчаливым присутствием как будто принимал участие в униженных мольбах Иконина. Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал на их вопросы, как вышел в сени и как добрался до дому. Я был оскорблен, унижен, я был истинно несчастлив.
Три дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как в детстве, наслаждение в слезах и плакал много. Я искал пистолетов, которыми бы мог застрелиться, ежели бы мне этого уж очень захотелось. Я думал, что Иленька Грап плюнет мне в лицо, когда меня встретит, и, сделав это, поступит справедливо; что Оперов радуется моему несчастью и всем про него рассказывает; что Колпиков был совершенно прав, осрамив меня у Яра; что мои глупые речи с княжной Корнаковой не могли иметь других последствий, и т. д., и т. д. Все тяжелые, мучительные для самолюбия минуты в жизни одна за другой приходили мне в голову; я старался обвинить кого-нибудь в своем несчастии: думал, что кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против себя целую интригу, роптал на профессоров, на товарищей, на Володю, на Дмитрия, на папа, за то, что он меня отдал в университет; роптал на провидение, за то, что оно допустило меня дожить до такого позора. Наконец, чувствуя свою окончательную погибель в глазах всех тех, кто меня знал, я просился у папа идти в гусары или на Кавказ. Папа был недоволен мною, но, видя мое страшное огорчение, утешал меня, говоря, что, как это ни скверно, еще все дело можно поправить, ежели я перейду на другой факультет. Володя, который тоже не видел в моей беде ничего ужасного, говорил, что на другом факультете мне по крайней мере не будет совестно перед новыми товарищами.
Наши дамы вовсе не понимали и не хотели или не могли понять, что такое экзамен, что такое не перейти, и жалели обо мне только потому, что видели мое горе.
Дмитрий ездил ко мне каждый день и был все время чрезвычайно нежен и кроток; но мне именно поэтому казалось, что он охладел ко мне. Мне казалось всегда больно и оскорбительно, когда он, приходя ко мне на верх, молча близко подсаживался ко мне, немножко с тем выражением, с которым доктор садится на постель тяжелого больного. Софья Ивановна и Варенька прислали мне чрез него книги, которые я прежде желал иметь, и желали, чтобы я пришел к ним; но именно в этом внимании я видел гордое, оскорбительное для
меня снисхождение к человеку, упавшему уже слишком низко. Дня через три я немного успокоился, но до самого отъезда в деревню я никуда не выходил из дома и, все думая о своем горе, праздно шлялся из комнаты в комнату, стараясь избегать всех домашних.Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и слушая вальс Авдотьи Васильевны, вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь, на которой написано было: «Правила жизни», открыл ее, и на меня нашла минута раскаяния и морального порыва. Я заплакал, но уже не слезами отчаяния. Оправившись, я решился снова писать правила жизни и твердо был убежден, что я уже никогда не буду делать ничего дурного, ни одной минуты не проведу праздно и никогда не изменю своим правилам.
Долго ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала положил он моему моральному развитию, я расскажу в следующей, более счастливой половине юности.
24 сентября, Ясная Поляна
[1] детей из хорошей семьи
[2] подмастерьем
[3] рекрутский набор
[4] жребий
[5] кружек пива
[6] но француз бросил свое ружье и запросил пардону
[7] взад и вперед
[8] «Кто идет?» – спросил он вдруг
[9] Отец
[10] Вена.
[11] сказал вдруг мой отец
[12] Маменька! – сказал я, – я ваш сын Карл! – и она бросилась в мои объятия
[13] несчастье повсюду меня преследовало!..
[14] сюртуке
[15] ночной сторож
[16] Отворите!
[17] Отворите именем закона!
[18] сюртуке
[19] Я нанес один удар
[20] Я пришел в Эмс
[21] Понедельник от 2 до 3 – учитель истории и географии
[22] Ну же, господа!
[23] займитесь вашим туалетом, и идемте вниз
[24] Длинный нос
[25] Хорошо
[26] фиалки
[27] О мой отец, о мой благодетель, дай мне в последний раз свое благословение, и да свершится воля божия!
[28] на колени!
[29] Так-то вы повинуетесь своей второй матери, так-то вы отплачиваете за ее доброту
[30] Ради бога, успокойтесь, графиня
[31] сечь
[32] негодяй, мерзавец
[33] дно бутылки
[34] арпеджо – звуки аккорда, следующие один за другим
[35] бисерной игрой
[36] Ваша бабушка умерла!
[37] мой дорогой
[38] если я застенчив!
[39] Знаете вы, отчего происходит ваша застенчивость?.. от избытка самолюбия, мой дорогой
[40] я могу
[41] Вам, Николенька!
[42] дурной вкус
[43] ручка для карандаша
[44] известий о себе
[45] поверенным по делам
[46] четвероюродный брат
[47] это вы — маленькое чудное совершенство
[48] Благодарю, дорогой мой
[49] если бы молодость знала, если бы старость могла
[50] «Патетическая соната
[51] Безумца
[52] на порядочных и непорядочных
[53] дурного вкуса
[54] Я был очень порядочным человеком
[55] мачехой
[56] это не люди порядочные
[57] для молодого человека из хорошего дома
[58] мужичье
[59] Как это красиво
[60] О да!
[61] Потушите свечи, Фрост!
[62] дорогой мамой