Отрок московский
Шрифт:
– Что ж, начнем pro bono publico [151] … – пробормотал де Виллье.
Чернокнижник не смотрел, как сержанты быстро и умело связывали отчаянно вырывающегося германца: в конце концов, его сопротивление утомило брата Жана, и он стукнул рыжего проводника по затылку рукояткой кинжала. Мэтр Грамбло рылся в своих сумках, извлекая одну за другой толстые черные свечи. За ними последовали: длинный ремень из поблескивающей кожи; черное широкое перо, совершенно не отражающее свет; фиолетовый продолговатый кристалл толщиной в большой палец руки; пожелтевшая костяная статуэтка, изображающая
151
Ради общего блага (лат.).
Ремень Грамбло уложил на снег в виде разомкнутого круга, жестом приказал храмовникам войти туда.
Брат Франсуа опасливо покосился на мерцающую кожу.
– Змеиная, – отрывисто бросил чернокнижник. – Не человеческая.
Де Виллье хотел перекреститься, но передумал, посчитав, что христианский символ может помешать вызову владыки всех демонов Востока. Просто махнул рукой и первым вошел в круг. Алхимик дождался, когда внутри окажутся все, и замкнул ременную черту.
– Для вашей же безопасности, – буркнул он, больше ничего не поясняя.
Сам же приблизился к связанному баварцу. Пнул его, покачал головой и принялся расставлять черные свечи на утоптанном снегу, тщательно выверяя расстояние веревочкой с узелками. Это продолжалось так долго, что де Виллье почувствовал, как начинают замерзать ноги. Но пошевелиться храмовник не решился, опасаясь неосторожным движением помешать чернокнижнику.
Установив, как положено, свечи, Грамбло удовлетворенно кивнул и, вооружившись кинжалом и чашей, вернулся к проводнику, который уже пришел в себя и слабо стонал. Бережно вдавив в снег чашу у самой щеки рыжего, мэтр левой рукой взял немца за волосы и неожиданно сильно запрокинул ему голову, быстрым движением чиркнув по горлу кинжалом. Баварец выгнулся, захрипел, заелозил ногами, но ученый крепко удерживал его на месте, собирая брызжущую из перерезанных жил кровь в чашу.
С последним биением сердца выплеснулась последняя капля крови. Брат Жерар безошибочно определил смерть проводника по обмякшим ногам. Только сейчас рыцарь заметил, что подошва на правой подвязана тряпочкой.
Покончив с жертвой, Грамбло принялся чертить линии, соединяющие между собой все свечи. Осторожно и бережно лил кровь, стараясь, чтобы алая, но кажущаяся в отсветах костра черной полоска получалась ровной. Удовлетворенно осмотрел получившуюся пентаграмму. В одном месте подправил, чтобы не было разрыва.
В точках пересечения линий чернокнижник расставил ранее приготовленные ритуальные предметы: кристалл, статуэтку, осколок камня, перо и снятое с пальца тяжелое кольцо с полустертой гравировкой. Потом осторожно зажег свечи.
Костер к тому времени почти прогорел, и зеленоватые огоньки неподвижно пламенели в полумраке, будто волчьи глаза.
Мэтр Грамбло отступил на пару шагов от пентаграммы и, раскрыв тетрадь, заунывно воззвал, обратив лицо к беззвездному небу.
– Ии-Аи-Нг-Нгах-Хи-Лл-Геб-Фаи-Тродог-Уаххх!
Словно порыв ветра рванул верхушки елей, но ни единой снежинки не взлетело
с черной хвои.Чернокнижник набрал воздуха побольше и громко прочитал, подглядывая в тетрадь.
– Нинуам! Небиру! Ашарру!
Де Виллье ощутил озноб между лопатками. И вовсе не холодный ветер казался тому виной. Мрак сгущался. Дыхание замерзало на усах и бороде.
– Есизкур! Иркингу! Лугалугга!
Со свистом втянул воздух один из сержантов. Под ногами слабо задрожала земля.
– Лугаланна! Думудуку! Аранунна! Лугалдурмах!
Ветер гудел в лесу. Деревья словно шагнули, обступая поляну плотным кольцом.
– Пагалгуенна! Лугалабдубур! Зулуммар!
Звуки в ельнике все больше и больше напоминали голоса. Будто бы обитатели потустороннего мира перекликались в тоске, жаловались на горькую судьбу.
– Зулум! Гилма! Сирсир!
Дрожь земли усилилась. Казалось, что твердь ходит под ногами, будто палуба корабля в открытом море. Де Виллье чувствовал такое лишь однажды – в горах Далмации, когда чудом остался жив, а половину обоза погребла сошедшая со склона каменная осыпь.
– Энбилулугугал! Хегал! Эпадун!
Голос чернокнижника сорвался на хрип, а рыцарям и сержантам почудились неясные тени, кружащие в стремительном хороводе вдоль границы, очерченной ремнем из змеиной кожи. Но, хвала Иисусу Христу, внутрь они проникнуть не пытались.
– Захгурим! Захрим! Сухгурим!
Вдали жалобно завыли волки. Беспощадные ночные охотники почуяли и увидели нечто, напугавшее их до кончика хвоста. Чаща ответила раскатистым хохотом. «Может, просто филин? – подумалось брату Жерару. – Или нечто похуже?»
– Зиуккинна! Туту! Асаруалимнунна!
Рядом с собой де Виллье услышал отчетливое клацанье зубов. Прежде чем испугаться, он догадался присмотреться повнимательнее. Брат Франсуа стоял, вцепившись в рукоять меча. Зубы молодого рыцаря выбивали частую дробь.
Казалось, стонал сам мрак. Нет, не просто мрак, а Истинная Тьма, Мать Миров и Богов. Та, что была прежде всего в этом мире и что останется после гибели всего, что в нем есть.
– Асаруалим! Намтиллаку! Асарулуду!
Язычки пламени, венчавшие свечи, вспыхнули, подобно звездам, накрыли пентаграмму сияющим зеленоватым куполом.
Де Виллье нащупал ладонь брата Франсуа и крепко пожал ее. Кожа молодого рыцаря была холодной, как лед.
– Нарилуггалдиммеранкиа! Луггалдиммеранкиа! Барашакушу!
Начертанные кровью линии загорелись тусклым багровым светом. Точки пересечения пульсировали, отчего магические предметы, расставленные в них, увеличились в размерах.
– Марутукку! Марукка! Мардук!!!
Снег внутри пентаграммы быстро таял, поднимаясь кверху парком. Обнажилась черная, усыпанная хвоей земля. Еловые иглы от жары скручивались и шевелились, словно червяки. Со стороны это выглядело так, будто бы сама земля шевелится, расползаясь к краям замыкающего рисунок круга.
– Ии-Аи-Нг-Нгах-Хи-Лл-Геб-Фаи-Тродог-Уаххх! – почти взвизгнул Грамбло, бросая тетрадь и воздевая руки к небу.
Земля в пентаграмме вспучилась, как кротовина, но свечи не сдвинулись ни на долю дюйма, продолжая стоять ровно и озарять поляну зеленоватым призрачным светом.
Появилась голова чудовища. Длиной не меньше конской, но гораздо шире. Очертаниями она скорее напоминала вепря, если бы кабаньи клыки не загибались вверх, а вытягивались вдоль рыла, расширяясь на концах наподобие лопаток. Но вместо свиного «пятачка» она заканчивалась мясистым отростком. Вроде хвоста, только на носу.