Отрывки из жизни внутри музея (сборник)

Голландка удивилась такому повороту. Я её понимаю, мало кто отказывается показать своё лицо в кино, ведь это известность. Но мне такой известности не надо, да и не считаю я это за известность. Конечно, хочется её, сладкой, но не таким путём. Вот бы что-нибудь написать, сделать, изобрести… А показать свою физиономию людям, покрутиться, покрасоваться перед камерой и сказать несколько продуманных слов, эта известность недостойна моего уважения и удовлетворения мне лично не принесёт. Узнаваемости типа «О, а я его в телевизоре видел, он там шёл, ехал, лез, говорил что-то…» мне не надо. То ли дело «Смотрите, человек, который серьёзную вещь изобрёл, что-то сделал, написал, сочинил, придумал…», вот это да, известность, есть чем гордиться.

Пока я это прокручивал в голове, голландка подошла к Вадиму, и я увидел, что он с удовольствием ей позирует и что-то говорит. Вообще, я удачно её к нему отправил. Ведь он и будет являться главным действующим лицом в этом фильме, как человек неординарный, интеллектуальный, который за словом в карман не полезет. Больше голландки от Вадика не отходили, ну, конечно, сложно не влюбиться в такого яркого человека.

Потом мы возили снятые картины в фонд хранения. Голландцы бежали впереди и умоляли нас не торопиться и даже несколько раз возвращаться и ездить «на бис», что вызывало взрывы недовольства. У них своя работа, у нас своя. Впрочем, кто-то из нас, вроде бы Максим, потом согласился во время обеда инсценировать перевозку картин по залам. Максим уныло и медленно тянул панелевоз с загруженными картинами, а голландцы ехали перед ним на своей маленькой тележке с камерой, то есть одна голландка везла другую. Вроде они даже заплатили артисту, но это осталось под покровом тайны.

Во время обеда, все, как обычно, спокойно расположились за столами, достали свои нехитрые обеды, как-то не спеша завязался разговор. В общем, как всегда. Но вдруг тяжёлая занавеска, так хорошо закрывающая всех нас от посторонних глаз, резко отлетела в строну, к нам уверенно вошли две голландки и начали устанавливать камеру. Повозившись пару десятков секунд, они развернулись и ушли, оставив после себя своё незримое присутствие в виде глаза видеокамеры. Я удивился такой наглости: даже не спросив разрешения… или, может, они у начальства спросили, а нас спрашивать не посчитали нужным?

Разговоры в «обозе» как-то сразу стихли, все молчаливо сидели и жевали свои бутерброды. Нет, такой обед нам решительно не нравился, ну что за «обозные» посиделки без криков, шуток, подкалываний, даже кусок в горло перестал лезть. Через минуту я встал, подошёл к выходу и задёрнул занавеску. Больше нас в обед не трогали.

После обеда часть людей вернулась в Галерею 1812 года, а другую часть, и меня в том числе, погнали снимать картины в залах Голландии. Этим картинам повезло, они должны были уехать в тур по музеям, и временно являлись нашим обменным фондом. Конечно, голландки сразу рванули за нами. В Галерее они уже были, поэтому сосредоточили внимание на новой работе.

Так мы и шли – несколько «обозников» неторопливым шагом уставшего рабочего человека и девушки-голландки, периодически суетливо забегающие вперёд нас. Их камера, естественно, работала, а сюжет они, очевидно, назовут «Рабочие Эрмитажа, гордо и деловито спешащие исполнить свой долг». Ну, долг мы исполнить не очень торопились, но в конце концов добрели до места. Картины там висели на тросах, а не на верёвках, что облегчало процесс. К тому же они были небольшими.

Двое пошли за панелевозом, а остальные за двадцать минут сняли всю живопись. На их место были повешены картины из хранилища, называемого фондом «А». В этом высоком помещении на третьем этаже они скучали в деревянных гребёнках и дождались своего звёздного часа – повисеть какое-то время на радость публике, пока их собратья отдыхают в других городах или странах. На это ушёл час. Ведь тросы хоть и удобнее, но каждый раз раскручивать и закручивать прижимные гайки – дело долгое. А когда вешаешь «на глаз», то с первого раза уровень картин точно не подгадаешь. Потом ещё десять минут, и все картины погружены на панелевоз. Но уже в зале Рембрандта нас догнали опомнившиеся кинооператоры.

– Ребята, вы не могли бы ехать очень медленно, – попросили они через переводчика.

– Очень медленно не будем, но за ваши прелестные улыбки готовы ехать не так быстро, – улыбнулись мы девушкам. – Мы понимаем ваш творческий запал, но и вы поймите, нам ещё это спускать к упаковщикам в «Хепри», а рабочий день заканчивается, все хотят домой.

Процессия двинулась вперёд чуть помедленнее, мы ехали молча, а перед нами пятились, припав к окуляру камеры, голландки, точнее, одна везла другую. Так же был запечатлён и спуск к упаковщикам по Салтыковской лестнице всех картин, благо они были маленькие, лёгкие, и постоянное присутствие камеры раздражало не так сильно.

Голландцы пробыли ещё несколько недель, а через некоторое время после того как они уехали, в хозчасть прислали две кассеты. Одна для общего обозрения, она осела в кабинете начальства, а другая предназначалась лично Вадиму как одному из главных действующих лиц.

Халтура

Люди не сразу рождаются умными, интеллигентными и с прекрасным чувством юмора. То есть сначала они, конечно, все одинаковые – в детском саду, школе… ну, почти одинаковые. Потенциал виден с младенчества, но это несильно бросается в глаза, и всегда остаётся вариант, что ты неправ, и человек вырастет совсем другим.

И вот дети начинают расти во всех смыслах этого слова. Но одни растут до конца жизни, а другие, вначале идя с ними в ногу, вдруг останавливаются годах на шестнадцати-двадцати. Точнее, все части тела у них продолжают увеличиваться, но вот ум, интеллект и, соответственно, интересы и чувство юмора останавливаются на каком-то уровне. После этого у продолжающих интеллектуально расти пропадает интерес к своим бывшим друзьям-товарищам по школе или по двору, и, как правило, всё заканчивается сменой круга общения.

Так вот Сергей, не в обиду будет сказано, остановился годах так на восемнадцати, и неплохо себя чувствовал.

Во время обеда к Серёге подошёл Андреич и стал что-то по-мультяшному загадочно шептать ему на ухо. Ромка сразу насторожился, у него нюх на такие разговоры. Да и, в общем-то, каждый наблюдательный человек мог сразу заметить нестандартность поведения Андреича и оживление меланхоличного Серёги. Короче, и наблюдательные «обозники», жадно ловящие всё интересное, и, естественно, Ромка поняли: тут пахнет халтурой. Серёга во время разговора резко вскрикивал, так эмоционально уточняя детали предстоящей работы. На что Андреич каждый раз быстро, по-воровски, из-за плеча оглядывался на нас и сдавленным шёпотом затыкал несдержанного Серёгу. Это напоминало театральную игру, где мы были зрителями, а артисты играли для себя, и не понимали, что за их игрой с удовольствием наблюдают. Точнее, не понимал простоватый Серёга, в который раз говоря: «Да они ничего не понимают, сопляки». А вот хитрый Андреич по нашим ироничным смешкам и взглядам всё понимал.

Вводная к халтуре была закончена, бригадир, как в шпионских фильмах, ушёл первый, а за ним через полминуты ушёл и Серёга. Терпения, как у шпионов, у него не хватало, он считал, что этого времени вполне хватает для соблюдения конспирации, и был полностью уверен, что никто ничего не понял. Вслед за ними рванул и Ромка, а по «обозу» пошли смешки и чёрный юмор. Ромка догнал Серёгу в курилке.

– Серёга, у вас халтура намечается? Возьмите меня с собой.

– А откуда ты знаешь? – удивился Серёга. – Подслушал, что ли, как мы с Андреичем разговариваем?

– Да, услышал. – Объяснять, что было видно и так, Ромка не стал. – Ну так как?

– Ладно, я спрошу. Будь в «обозе», я, если что, за тобой приду.

Ромка вернулся.

– Ну что, взяли на халтуру? – хохотали «обозники», как будто присутствовали при разговоре.

Ромка молчал. Он напряжённо, как на иголках, сидел и ждал. Через пять минут вошёл Серёга. Опять выполнив нехитрый конспиративный ритуал, то есть секунд пять побродив по «обозу», он решил, что этого достаточно, и с выражением глянув на бледного от напряжения Ромку и махнув ему головой, вышел. У Ромки по лицу расползлась улыбка удовлетворения, он вскочил со стула и побежал за Серёгой. Для ребят это был очередной повод поглумиться, хотя, конечно, никто не против, но требовала своеобразная «обозная» этика: