Отшельник. Роман в трех книгах
Шрифт:
Тот, о ком так горячо, слезно молилась Вера — Назар Аверцев — сидел в хате: угрюмый, раздраженный.
«Опять поперлась в свою богадельню, — в душе закипал он. — Все бабы как бабы, по домам сидят, рядом с мужиками, делом занимаются, а этой дуре лишь бы лбом бить в церкви да руки попам лизать. Тьфу!»
Он матерно выругался, плеснул в стакан самогонки и залпом выпил.
«Понаделали себе праздников, бездельники, — продолжало кипеть на душе. — Гуляй хоть каждый день: то Петра, то Ивана, то Маньки с Танькой… Дня святого лентяя не хватает. Как раз для таких богомольных шалопаев. Обрадовались, что им все разрешили. Забыли, как сидели, поджав хвосты, пикнуть
Снова грязно выругавшись, он лег на кушетку, надел очки и открыл старый номер газеты «Правда»: в доме хранились несколько подшивок партийных изданий советской эпохи. Полистав, тяжело вздохнул, продолжая раздумывать:
«Вот это было время! Как жили! Знали, где правду искать — без всяких богов и попов. Экономика развивалась, дети рождались, росли, о старых людях заботились, страну уважали, боялись. А что теперь? Одни голые задницы, поножовщина, бардак вперемежку с рекламой. Какую страну профукали, какую мощь! Пропили, прожрали, проср…»
Он поднялся и растопил печку, поставив сверху ведро воды.
«Людей ни во что не ставят. Все равно, что мусор: кинул в огонь — и сгорел. Засыпали землей — и нет человека. В жизнь какую-то загробную верят, басни рассказывают. Жизнь тут: одна-единственная, поэтому брать от нее нужно по максимуму. Делится, конечно, тоже нужно, но жизнь человеку дана одна. А все остальное…»
Он взглянул на иконы в углу и махнул рукой.
«Написали разных сказок бабушкиных и сами же в них верят»
Он взял лежавшее под иконами Евангелие и, наугад раскрыв, стал читать:
«Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий. И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.
Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидеши в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»
«Интересное правосудие, — Назар вдруг задумался. — Взять и простить. Кого? Разбойника. У нас бы впаяли на всю катушку. За пару колосков «пятнашку» давали без всякого суда и следствия. А тут взял вот так и простил. Да еще в рай взял. Представляю, какой там переполох был: первым входит не святоша, а разбойник, бандит с большой дороги. Странное правосудие…»
Он полистал еще, рассматривая картинки, — книга была старая, в кожаном переплете, на двух боковых замках, доставшаяся Вере от бабки, а той — еще от кого-то из предков. От книги веяло временем, молитвами, теплом.
«И разбойник себя повел интересно.
Помяни меня, говорит, в Твоем Царствии. Не стал ругать, смеяться, как его подельник. А что-то, видать, шевельнулось в сердце. Ишь как совесть в нем проснулась: поделом нам, говорит, досталось…»Назар снова задумался, не спеша закрывать и класть книгу на место.
«А меня бы простил? После всего, что в моей жизни было… А уж сколько всего было! Гнал я этих святош крепко, Верка моя до сих пор терпит, только сопли утирает, когда начинаю ее за эти хождения в церковь костерить. Не понимаю всего этого, не научен. Вся жизнь моя отдана партии, а где партия — там боженьке места нет. Эх, Сталина бы сейчас да Лаврентия Павловича, посмотрел бы я, в кого бы вы поверили, по каким чуланам да чердакам свои книжки с иконами попрятали. Свободы им, видишь ли, захотелось. Нашим людям не свобода, не боженька нужны, а хороший кнут. Тогда порядок в стране настанет, а демократия, дерьмократия — не для нашего брата».
Но евангельский образ Христа Распятого и двух разбойников не шел из головы.
«Один разбойник, значит, всякими словами поливал, а другой умнее всех оказался. Даже умнее своего подельника, такого же бандюгана. Ну не сказки? Хотел бы я глянуть на эту сказку в жизни. Как бы их Бог простил бы, например, мне. Или та же Верка моя. Как же, простила бы…»
С этими неотвязчивыми мыслями, которые кружились у него в голове все больше и больше, Назар прилег и, не выпуская Евангелие из рук, задремал.
— Вера, — отец Игорь вышел из алтаря, услышав, что та оторвалась от молитвы и подошла к подсвечнику.
В храме по-прежнему никого больше не было.
— Вера, хотел кое о чем спросить вас, как старожила. Вы ведь здесь всех и все знаете.
— Как и меня, грешную, — улыбнулась та.
— Тогда расскажите мне, что вы знаете или слышали о той странной истории с какимто не то монахом, не то еще кем, кто у вас, поговаривают, в лесу уже много лет живет. Даже не лет, а веков. Что это за сказка такая?
Вера снова усмехнулась и задумалась.
— Да что я, грешная, знаю? То же, что и все. Таких сказок по нашим лесам столько бродит, что если каждой верить, то… Хотя, с другой стороны, мудрые люди как считают? Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.
— И что же в ней, сказочке той, ложь, а что — намек?
— Ой, батюшка родненький, — махнула Вера, — об том надобно грамотных людей расспрашивать. А я кто? Ничего, кроме своих коров да двора не знаю. Уж простите меня, окаянную.
— Так-таки ничего не расскажете?
— А что расскажу? Что все — то и я. Болтают, что живет в здешнем лесу, за Дарьиной гатью, один отшельник. Кто он таков, откуда? Всякое плетут. И что он монах, и что это чья-то душа нераскаянная, неприкаянная ходит, места себе не найдет…
— Дарьина гать? — поспешил уточнить отец Игорь. — Что за место такое?
— Обычное место, у нас таких полно, куда ни сунься, — снова махнула рукой Вера. — Там начинаются непроходимые болота, и через одно из них проложена та самая гать, настил то есть. С него, говорят, прыгнула прямо в топь одна здешняя девушка, сиротка, Дарьей ее звали. Не вынесло сердце измены — и кинулась в омут с горя, прости ей Господи, коль так на самом деле было. Вот за ту гать у нас никто не ходит, боятся. Отте ль, старые люди говорят и верят, начинается то место, где отшельник обитает. Туда не смей ступать ни ногой! Сплошные болота, трясины, овраги, коряги — короче, гиблое место: и для людей, и для зверей. Не верится мне, что там кто-то жить может, да еще, как вы говорите, столько лет или даже веков.