Отступление
Шрифт:
Хаим-Мойше ответил, что, пожалуй, напрасно.
— А как ты думаешь, Фишл? — спросил он. — Что хорошего я мог тут сделать?
Кажется, это его немного беспокоило. Он встал и начал шагать по комнате из угла в угол. Выслушал от Фишла множество городских новостей и поспешил обратно, в лес, в свою комнату.
— Главное — это беспокойство, Мейлах.
И еще:
— Ты готов, Мейлах?
— Готов, Хаим-Мойше.
— Тогда пойдем, Мейлах. Пора держать ответ.
…………………….
— Даже если Ицхок-Бер хотел что-то сказать своей немой серьезностью, то
Напротив, на некрашеном комоде, стоит маленькая статуэтка Мейлаха и улыбается смущенной улыбкой. Хаим-Мойше видит ее, сидя на кровати, и ему становится не по себе: сколько фанатизма! Сколько упрямства в доброте Мейлаха!..
— Ты тоже не признаёшь этого мира, Мейлах? Почему ты так тихо ушел? Наоборот: уходя, надо так сильно хлопнуть дверью, чтобы дом задрожал и малые дети проснулись.
Но Ицхок-Бер стар и слаб. Он не знает, как хлопнуть дверью, и несет ярмо человека, еще в молодости поссорившегося с Богом. По вечерам, после расчета с пильщиками, после ругани с праведницей-женой и вторым, молодым, кассиром, которого он считает нечистым на руку и поэтому не доверяет ему кассу, он приходит сюда, к Хаиму-Мойше. Ицхок-Бер входит, спрятав руки в рукава. Ему грустно, он в трауре по Богу, которого он похоронил. Он ничего не говорит. Прислоняется спиной к стене и так стоит в темноте часами, страдает, молча требует, чтобы он, Хаим-Мойше, «раскрылся»… Это означает: я, Ицхок-Бер, начал, а ты, Хаим-Мойше, обязан закончить. Это твой долг.
Но что он, Хаим-Мойше, может сделать?
Прегер утверждает, что он не должен плевать за Мейлаха. «Пускай тот, — говорит, — сам за себя плюет».
Да, странно — он никого не признаёт, этот Прегер.
Прегер плюет сам за себя. Позвал агента Залкера и портного Шоелку и пьет с ними:
— За то, чтоб лопнули все приличные люди!
Теперь же он, Прегер, ходит по городу и всем рассказывает, что к нему давеча приходил Хаим-Мойше.
— Целый день, — говорит, — у меня просидел.
Так передает Фишл Рихтман.
Его спрашивают:
— Прегер, а что вы думаете про Хаима-Мойше?
Тогда он тремя пальцами с серьезным видом прижимает к переносице пенсне и отвечает: главное, что он, Хаим-Мойше, тоже недовольный.
— Благодаря недовольным, — говорит он, — у мира остается надежда.
Но Аншл Цудик никак не может с этим согласиться; он среди тех, кто стоит на площади вокруг Прегера и слушает, как тот несет всякую чушь.
— Ну а если агент Залкер, — возражает он, — недоволен своей женой и если портной Шоелка хочет чернявую Лейку, но не может ее уломать, значит, тогда у мира остается надежда?
Он скептик, Аншл Цудик, и пару лет провел в Палестине; он вообще не верит, что в диаспоре можно что-то построить.
Так об Аншле Цудике рассказывает Хаиму-Мойше Фишл Рихтман. Потом из нового города возвращается жена Фишла. Она рада видеть Хаима-Мойше.
— Посмотрите-ка, — говорит, —
кто к нам пришел.Она взяла у Фишла малыша, которого он держал на руках, и села за стол. Расстелила цветастую скатерть. И пусть Хаим-Мойше даже не думает уйти до чая; сейчас она самовар поставит.
— Раз у нас такой гость, — сказала, — давайте отпразднуем как следует.
И быстро устроила настоящий праздник. Оказалось, не такая она простая, жена Фишла. Неслучайно из всех парней Ракитного выбрала Фишла, который тоже был экстерном. На вид она немного старше мужа, но есть в ней сила человека, который стремится к лучшему. Хотя по характеру тихая, у нее вся семья была такая. При этом знает все, что делается в городе. Говорит неторопливо, будто жена раввина, не любит трепать языком. И считает, что все в мире не так просто:
— Всегда что-то на поверхности, а что-то скрыто внутри.
— Как-как? — переспрашивает Хаим-Мойше, и веселые огоньки загораются у него в глазах.
— Разве, — говорит она, — вы этого не знали?
Она считает, что Хава Пойзнер не очень-то легко заполучила Деслера.
— Изрядно пришлось потрудиться, — говорит.
Поворачивает ребенка, подносит к другой груди и добавляет:
— Растопить такую льдину, как Деслер, когда у тебя до него было семеро, — очень нелегкая работа.
— А Ойзер Любер, — говорит она, — Ойзер Любер не просто так три месяца в Киеве. Ясно, кого-то там нашел, причем не еврейку, христианку. Что ему там делать, если у него тут затея с мельницей? Узнают о его гойке? Ну, даст еще тысячу на городские нужды. Ханка Любер? Это совсем другое. Вся в мать, как две капли воды.
Они с женой Фишла дальние родственницы, она ее хорошо знает. «Такой, — говорит, — на всем свете больше не сыщешь». Да, эта Ханка, которая так похожа на свою мать, сейчас живет вдвоем с Мотиком в просторном, высоком доме, и никто не знает, известно ли ей, чем занимается в большом городе ее отец.
Стоило бы посидеть еще немного, послушать, что расскажет о ней жена Фишла Рихтмана, но у Хаима-Мойше нет времени, надо спешить. Он прощается и уходит.
Через пару дней Хаим-Мойше все-таки встретился с Ханкой на зеленой окраинной площади, где растут молодые тополя. Было жарко, на улице ни души. В такую погоду лучше сидеть дома, в холодке.
У Хаима-Мойше вспыхнули веселые огоньки в глазах, но у Ханки защемило сердце. Наконец она все же смогла заговорить:
— Вы уезжаете, мне Эстер Фих сказала.
— Эстер Фих?
— Да. Уже, говорит, решено, Хаим-Мойше уезжает.
— Подождите…
Ему и правда накануне повстречалась Эстер Фих. Спросила: «Что с вашим отъездом?» — «А что с отъездом? — ответил он. — Наверно, когда-нибудь уеду». Вот и все, что он ей сказал.
Что-то случилось с Ханкой. У нее перехватило дыхание, она медленно подняла пушистые ресницы и посмотрела на Хаима-Мойше. Да, она верит, что он больше ничего не сказал Эстер Фих. Они идут по зеленой площади мимо молодых тополей, подступивших к самому дому Люберов. Но Ханке все еще трудно говорить.