Отвергнутая. Игрушка для Альф
Шрифт:
Страшная песня, от которой я покрываюсь мурашками и хочу плакать. Пастушку же не ждет ничего хорошего. Она растеряла всех овец.
Ветер затихает, тени сгущаются, и чириканье пташек становится зловещим. Анрей и Эрвин близко.
— Потеряла я всех овечек…
Невидимая тропа выводит меня на лужайку. Пара шагов по мягкой траве среди встревоженных желтых бабочек, и из теней выныривают с рыком Анрей и Эрвин.
— Бедные мои овечки… — голос мой снижается до писка, — лить мне слезы теперь у бурной речки…
Резко притормаживают, огрызаются
Клацают зубищами, пригибают лобастые головы к траве, готовясь к прыжку, и я оголяю плечи, покраснев до кончиков ушей.
Я не хочу, чтобы меня сейчас сожрали два обезумевших зверя, у которых вместо мозгов — кипящий кисель.
— Было у меня десять овечек, но не осталось ни одной…
Зажмуриваюсь, когда они прыгают, но они пролетают мимо с двух сторон, коснувшись меня пушистыми боками.
Оглядываюсь:
— Бурная речка примет мои слезы…
Раздаются в плечах, встают на задние лапы и под белой шерстью раздуваются мышцы. Тяжело дышат, пускают слюни и утробно рычат, вглядываясь в мои глаза.
— Кинусь в речку…
— Зачем? — Анрей скалит клыки, и от его вопроса у меня кишки скручиваются от страха.
— В речку зачем? — присоединяется к нему Эрвин.
— Я не знаю.
— Неправильный ответ, — Анрей хрустит шейными позвонками.
И братьев вновь тянет к земле, и взгляд тупеет под жаждой крови.
— Ладно! Я знаю! — вскидываю руку.
Волчьи глаза немного проясняются. Щурятся и тихо порыкивают, ожидая ответа.
— Пастушке грустно и страшно, — шепчу я. — Она всех овец потеряла. Целых десять штук. А это не шутки. Вот и решила сигануть в речку.
Из влажных волчьих носов Анрея и Эрвина стекает ручейками алая кровь. Они тяжело дышат, мышцы простреливают судороги.
— Продолжай, — хрипит Эрвин.
— Наверное, она их любила, — шепчу я. — И ей жалко овечек, которые были когда-то ягнятами, а ягнята очень милые и ласковые. Они любят, когда их гладят…
Мне надо удержать на себе внимание Эрвина и Анрея и вытянуть их из плена животной ярости. Протягиваю ладони к их уродливым мордам. Простынь сползает на траву.
Рычат с тихим предостережением. Медленно выдыхаю и касаюсь их шерстистых щек.
— Тише…
Одергиваю руки, когда они во вспышке ярости вздрагивают, огрызаются и хотят цапнуть меня. Отпрыгивают от меня взъерошенными волками, урчат, накидываются друг на друга и кружат вокруг меня, раскрыв пасти, их которых тянется кровавая слюна.
— Вы даже знать не знали тех, к кому бежали, — тихо говорю я, — ни разу не видели.
Бросаются ко мне белыми тенями, но резко меняют направление, будто их кто-то дернул за поводки в сторону. Спотыкаются, потеряв равновесие, и падают. Их бока тяжело вздымаются под хриплые выдохи.
Закрывают глаза.
Умирают.
Они умирают!
Лес стих, прислушиваясь в их дыхание.
— Пирожные! — взвизгиваю я, сжимая кулаки. — Я обещала вам пирожные! И никто из нас не отказывался
от сделки! И вы дали слово их съесть! И его принял Лес!Глава 20. Вот мерзавка
— Нет! — кидаюсь к Анрею и Эрвину. — Нет!
Кровь и в их ушах, и в уголках их мутных глаз. Глухо рычат, срываясь на всхрипы, когда я их трясу.
— Слово Альф — закон! — в отчаянии кричу я. — Мне не было сказано о смерти! Не смейте!
Лес ждет.
— Не смей! — хватаю за уши сначала Эрвина, вглядываясь в его морду потом Анрея. — Не смей! Мы не закрыли сделку!
Меня бьет крупной дрожью, и мне остается только кричать в бессилии перед жестокостью Леса и Луны. Вот от любви не умирают! Да, она делает больно, но она не убивает, как эта гадкая Истинность!
Анрея и Эрвина пробивают судороги, и я вою в отчаянии, накрыв лицо руками.
— Умоляю… заклинаю… Отец наш Солнцеликий… Они же и твои дети… Они и под твоим светом ходят… Без твоего Света и Леса не было… Не дай им умереть, — поднимаю лицо к солнцу, что выжигает глаза, но я не смыкаю веки, — защити их, если Мать луна не в силах этого сделать…
Слезы текут по щекам, и солнце расплывается белым светом.
— Умоляю… Не Мать Луна дает жизнь Лесу, а ты, Отец…
Рык, конвульсии, и Анрей с Эрвином захлебываются в крови. Шерсть редеет, суставы с хрустом выворачиваются, а лапы вытягиваются в руки и ноги.
Рык обращается в стоны. Лежат на спинах, тяжело и хрипло дышат с закрытыми глазами. Бледные, осунувшиеся и с темными кругами под глазами. Волосы — сухая солома, губы — синюшные и в крови.
Но они живы, и дышат.
— Эрвин, — шепчу я, — Анрей.
С трудом разлепляют веки. Глаза блеклые.
— Они мертвы, Ягодка, — сипит Анрей.
И в его зрачках я вижу отчаяние, гнев и страх.
— Нет, вы живы — шепчу я.
— Наполовину, — едва слышно отзывается Эрвин. — Они ушли, Ягодка.
Закрывают глаза.
— Эй! — похлопываю их по щекам. — Очнитесь!
Не реагируют, но дышат. Тяжело и с присвистами.
— Устроило тут богохульство, — раздается тихий и отстраненный голос Жреца. — Где это видано, чтобы молились Солнцеликому в Лесу.
Загнанно оглядываюсь и сглатываю:
— Они очнутся?
— А куда они денутся, — Жрец недобро щурится. — Только будут ли они этому рады?
— Они живы…
— И без Зверя, — цыкает Жрец. — Для оборотня смерть была бы предпочтительней.
— Ничего подобного, — шепчу я. — Все можно исправить, кроме смерти.
— Думаешь?
— Я это знаю.
— Сделка спасла близнецов или твоя молитва? Как считаешь? — вскидывает бровь.
— А какая разница?
— Я думаю, что вмешался Солнцеликий, — Жрец щурится. — Я впервые за долгое время почувствовал себя слабым под его Светом. И неудивительно, столько веков прожить и ни разу не попросить о его милости, но мне не положено. Я в рабстве у Матери Луны, а она ревнивая и упрямая сука.