Отвертка
Шрифт:
— И как?
— Не горит. Чтобы кремировать белого, отводится минут двадцать — двадцать пять. От тела остается только мелкий пепел. А с этим — открываем камеру через полчаса, а он только обуглился малость. Поддали жару, ждем. Открыли еще через полчаса — опять не готов.
— Так и не сгорел?
— Мы его почти четыре часа поджаривали. Даже саперными лопатками покрошить пробовали — не горит, падла!
— Проблема, блин…
— А знаете почему? Биохимия. Они же рисом питаются. От риса у них биохимия другая. Не такая, как у нас. Вот они и не горят.
— Тяжелая у вас работа…
— А
— Горит хорошо?
— Чтобы его нормально разместить, пришлось сдвигать вместе два стола — на один не помещался. Громадный, рыжий — красота. Не то что ваш Ли.
Профессор? Громадный и рыжий?
— Как его фамилия?
— Чья?
— Этого… Профессора…
— Люда, как фамилия сегодняшнего профессора?
— Толкунов, товарищ майор.
Не обращая внимания на надписи на стенах, я потянулся за пачкой «Lucky Strike».
— Вы что, знали его?
— От чего он умер?
Майор посмотрел на медсестру Люду, и та прочитала по бумажке:
— От множественных пулевых ранений в область головы и грудной клетки.
Я воткнул сигарету в губы. Рука немного дрожала, но попасть удалось с первого раза. Уверен, я бы справился и с зажигалкой, но над дверью зажглась зеленая лампочка, и майор, подобравшись, сказал:
— Это нам. Илья, умоляю — вопросы только по существу. Как договаривались. Пожалуйста.
Мы прошли сквозь очередную бронированную дверь с цифровым замком и попали прямо к операционному столу. Слепящие лампы, много хромированного металла, сладковатый запах. Может быть, разлагающихся китайских трупов.
Гражданин Молчанов лежал на столе. Голый, с побритым животом, к которому уже подвели резиновые шланги, и нереально бледный. Рядом с ним стояли доктора в масках и несколько медсестер.
— Две минуты, Владимир Федорович. Больше не могу. Извините.
— Хорошо. Две минуты.
— Подойдите ближе. Он в сознании и может говорить.
Я сделал шаг в сторону операционного стола. На белом лице парня глаза казались черными, как пролитое на стол в лениздатовском буфете вино. Еще на лице был громадный синяк. Я сделал еще шаг, и глаза дружно перекатились в мою сторону.
Разумеется, я не помнил ни единого пункта из данных мне майором инструкций. Вы бы помнили?
Шепотом я спросил:
— Болит?
— Болит.
— Говорить-то можешь?
— Ты, Стогов, не мент… тебе скажу…
Парень закрыл глаза. Через десять очень долгих секунд я подумал, что, может быть, он умер.
— Короче, так… За пиздюлятор разбитый потом поговорим… когда поправлюсь… Понял, да? Ты вроде нормальный… так что поговорим…
Он опять закрыл глаза. Врач демонстративно посмотрел на часы. Дыхание выходило у раненого из горла с хрипом и бульканьем.
— Короче… этого Ли завалил я… потому что ты в сортир ломиться начал… а я ж был еще внутри… ну и разнервничался, понимаешь?.. он же мог начать орать… я не со зла, понимаешь?.. просто так получилось: в голову ему: стрельк!.. так что это ты, Стогов, виноват… тебе и ответ держать… ты же понимаешь: нас там трое было: я, ты и китаец… китаец все:
в башке дыра и на бобике мусора… а я у него ничего не брал… где камень, никто не знает… интересное кино!По глазам было видно: он уплывает… теряет нить, связывающую его с реальностью… с нами, пока что живыми.
— Самое-то обидное что? Самое обидное, что помру, как лох, из-за китайца… Ты когда-нибудь из-за китайца помирал? Вот и я не хочу… из-за китайца… потому что… ты эту падлу отыщи… а главное, камень… потому что с собой у китайца камня не было… гадычем буду, веришь?.. я у него по карманам похлопал: пусто… китаец… я китайцу так и сказал… а он… рожа такая желтая-желтая!.. как солнышко…
Из уголка рта у него потекла струйка крови. Глаза закатились. Врач крикнул:
— Боря, все! Уводи его! (развернувшись к остальным) Начали! Начали!
***
Сто раз подряд я зарекался ходить в больницы. А уж тем более в морги. И все равно приперся. Странный я тип. Никогда не учусь на собственном опыте.
Наверное, я не модный и вообще лох, но я верю, что человек — это не мясо плюс кости плюс несколько литров жидкостей. Человек — это… В общем, видеть его на операционном столе, растянутого, как лягушка, мне неприятно. Настолько неприятно, что, увидев, я вынужден потом подолгу отпиваться алкоголесодержащими напитками.
Я стоял на крыльце и курил. Майор курил рядом. Из нас двоих руки дрожали только у меня. А голова работала только у майора.
— Вы что-нибудь поняли из того, что он сказал?
— Немного. Так, кое-что понял.
— Кое-что?
— Кое-что.
— Может, поделитесь?
— Поделюсь. Только можно не сейчас?
— А что с профессором? Вы его знали?
— Перед тем как в «Moon Way» убили китайца, тот оставил для меня в камере хранения кое-какие бумаги. На тибетском языке. Вчера профессор Толкунов переводил мне эти бумаги.
— Да?
— Мазефака! Это было всего-навсего вчера.
Мы помолчали. Я прикурил еще одну сигарету.
— Бумаги завтра к двум часам занесете ко мне на Литейный. Пропуск я выпишу. Там же дадите показания. И насчет профессора, и насчет этого… Молчанова…
— Хорошо.
Майор не отрываясь смотрел на лужи и кусал рыжий моржовый ус.
Дверь открылась. К нам под навес шагнула медсестра Люда. Она протянула майору заполненный бланк с печатью внизу. Он пробежал бумагу глазами.
— Все. Молчанов умер. В сознание больше не приходил.
Капли дождя… сотни тысяч одинаковых капель дождя продолжали все так же тоскливо ударяться о землю. Звук был негромким и успокаивающим.
14
Только в машине я вспомнил — дома, наверное, до сих пор сидит блондинка Жасмин. Что с ней делать, я понятия не имел. Терпеть не могу пускать в дом кого попало.
— За трамвайной остановкой налево. И во двор. Сколько?
Водитель был полным мудаком. Он умудрился остановиться прямо посреди громадной, на полдвора, лужи. Вылезая из машины, я промочил ноги. Дождь, обрадовавшись, швырнул за шиворот порцию холодных капель. Настроение испортилось окончательно.