Отверзи ми двери

– Уехал, - сказал Лев Ильич.
– Зачем пришли, случилось что?

– А ты не пришел бы на нашем месте?
– глянул на него Вадик Козицкий.

– А зачем бы я пришел, когда б накануне сделал заявление, что в этом доме моей ноги больше не будет? Или не заявляй, или не приходи.

– Так мы к тебе не домой пришли, - сказал Феликс.

– Ну коли так, все в порядке, - засмеялся Вадик Козицкий.
– У него не только всепрощение, у него злопамятность - ишь как словцо засело!

– А почему он должен все прощать?
– удивился Березкин.
– В толстовство ударился?

– Когда бы в толстовство, полбеды...
– отмахнулся Вадик.
– Слушай, тебе тут обязательно торчать, пошли пообедаем?

Ага, догадался Лев Ильич, и верно, притащились спасать его от него же самого. "Ишь, сколько ловцов по его душу!" - обозлился он. О себе бы лучше побеспокоились, а он далеко отлетел, не дотянуться... Он было хотел отказаться, но азарт появился: чего не поговорить, да и есть захотелось.

Было у них одно давнишнее место - ресторан-не ресторан - столовая, а получше ресторана, в переулочке: вино всегда давали хорошее, и кормили даже удивительно. Это вон Березкин, кстати, и открыл, а того туда знакомый адвокат привел - адвокатское было место, те понимали в этом толк...

Они быстро добрались, недалеко было б и пешком, да Вадик машину остановил - они и долетели. Березкин отправился на кухню, оно хоть и хорошее было место, но не для всех, а его тут знали. Они пока выбрали столик, в уголке расположились.

Березкин подошел вместе с каким-то здешним начальником - заведующий, что ли?
– таким белесым, никогда не запомнишь, не то знаешь его хорошо, не то в первый раз видишь. Тот и не спросил ни о чем, чиркнул в блокнотик: четверо, мол, и ладно, обидно не будет. А рядом за столиком скандалили, к ним уж час и вовсе никто не подходил, у них обеденный перерыв кончался, требовали жалобную книгу. Белесый и не обернулся на шум.

– Вот она, Россия, - сказал Феликс, - поразительная все-таки территория, любые землетрясения, что бы ни происходило - она все такая. Советская власть, что ль, виновата, что этот мужичонка уродился таким прохвостом, он бы и сто лет назад служил половым с такой рожей и так же вот.

– Ну положим, - сказал Вадик, - если у него тогда дошло дело до жалобной книги, его бы в тот же миг отсюда вышвырнули. В том и дело, что разница принципиальная.

– Да я не о том, - начал горячиться Феликс.
– Я про хамство, которое в крови - наследственная черта, что переходит из поколения в поколение независимо от общественно-экономической формации...

А им меж тем уже накрывали столик, поставили вино, какого и в дорогом ресторане не сыщешь - "хванчкару", закусочку приятную - лобио. Зав самолично обслуживал. За соседним столиком так и замерли с раскрытыми ртами. Зав еще раз подошел, поставил нарзан, вино им разлил. Потом неторопливо подошел к соседнему столу - и там так тихо, робко заказывали, так уж рады, что все-таки вспомнили и про них. О бунте и помина не было.

– Вот она, Россия, - кивнул назад Вадик, - не половой этот, а народ самого себя достоин и всего, что бы с ним не делали. Тоже, между прочим, по наследству это рабство передается.

– Есть и другая точка зрения, - сказал Березкин, смакуя вино, - у одного писателя, который все это изнутри даже не знал, чувствовал. Так там наоборот: это, говорит, у каких-нибудь англичан передается из рода в род, сохраняется, и все ясно - что откуда вышло-произошло. А у нас рассыпана всякая связь - с предками, с преданиями, каждый раз как Америку открываем. Это уж не писатель, я заметил. Каждое поколение считает себя полностью обновленным, будто весь род русский только вчера наседка вывела под крапивой.

– Так это у Лескова, - сказал Феликс Борин, - а говоришь, твое собственное наблюдение - плагиатор несчастный.

– У Лескова про наседку, а у меня про Америку, - засмеялся Березкин, - а суть одна - ни корней, ни обязательств ни перед кем.

– Да будет вам, - сказал миролюбиво Лев Ильич, - нашли в чем и откуда извлекать материал для своих обобщений. Вот они у вас и получаются всего лишь гастрономические. Кормят - и спасибо, вина такого нигде не найдешь, - он отхлебнул из бокала.
– А куда б девались, как не этот половой - к нему ж пришли, небось не к другому?

– Я про это и говорю, - сказал Вадик Козицкий, - и ты такой же: все действительное разумно, кесарево кесарю, лбом стену не прошибешь.

– Прошибай, коли охота, тем более, ежели у тебя медный. А я думал, вы меня сюда кормить зазвали - оказывается, революцию совершать? Хоть доесть-то дадите?

– Если правду говорить, - сказал Вадик, - мы тебя сюда не кормить привели... Что с тобой происходит?

– А что?
– спросил Лев Ильич, в нем злоба закипала, но он сдерживался: ну чего они лезут к нему, тут такой ров - все равно не перескочить, не ему ж назад прыгать? Он за эти дни такую канаву выкопал, водой заполнил, да если подумать, получается, что не вчера, не третьего дня - давно это в нем жило подспудно, работа шла незаметно, пока они за рюмкой сферу обслуживания обличали...
– Неужто своей собственной вины за все, да хоть за это вот, не ощущаете?

– А в чем?
– удивился Феликс.
– Я ни в чем не виноват. За каждое свое слово отвечаю и, если хочешь, нет поступка, которого мог бы стыдиться.

– Да Бог с тобой, Феликс, - с отчаянием сказал Лев Ильич и рукой по столу бухнул, - ну что ты говоришь такое! Ну, мать у тебя умерла - тому пять лет уж кажется, ну неужто ты себя виноватым перед ней не чувствуешь? Ну, прости меня, у тебя ребенок у Инки остался - ты и перед сыном своим не виноват? От нищего как-нибудь отворотился, спешил - гроша ему не подал - так никогда и не вспоминаешь? Кто-то тебя о мелочи, чепухе попросил - ты отмахнулся, недосуг, а для него это, может, землетрясение, конец света... Что ты с собой делаешь, Феликс?

– Вон ты о чем!
– махнул рукой Феликс.
– Я думал ты всерьез - о том, что я на площадь должен был выйти или впрямую обличать, не в подтексте, тут мы б с тобой еще поспорили, я б тебе доказал бессмысленность максимализма в сегодняшних условиях. А об этой ерунде я и говорить с тобой не стану.

– Погоди-ка, Феликс, - вмешался Вадик Козицкий, - давайте не будем отвлекаться. Мы, и верно, к тебе зашли не обедать. Что с тобой, Лева, ты себе отдаешь отчет в том, куда ты катишься?

– А что вы так обо мне забеспокоились?
– Лев Ильич почувствовал, что срывается.
– Дорогу я вам, что ли, перешел или правда боишься, что в вашу сферу обслуживания, - сказал он вслух понравившееся ему словцо, - пролезу? Не собираюсь, и не хлопочи - все вам останется в полное распоряжение. Можете закусывать, обличать и снова закусывать. Ну, разумеется, под хорошую выпивку.

– Я не пойму, - сказал Феликс, - почему ты такой злой стал?

– А потому, надоело, что слово для вас всего лишь гарнир к трапезе трапеза уж обязательно, а гарнирчик и заменить можно, сообразуясь со вкусами клиента.

– А что такое слово, по-твоему, - все не понимал Феликс Борин.

– "В начале бе Слово, - сказал Лев Ильич, - и Слово бе к Богу и Бог бе Слово". Так-то.

– Ну и что?
– оторопел Феликс.

– Тоже сказал, выставился!
– засмеялся Вадик.
– У тебя самого, действительно, не гарнир получается, а просто филе на вертеле!