Ответ знает только ветер

Она не повезла меня в «Мажестик».

— Куда мы едем?

— Мы приглашены к Трабо на восемь часов, — ответила Анжела. — Так что у нас еще есть время.

— Да, но куда…

— Тссс… — Она въехала в извилистые и круто взбирающиеся на гору переулки квартала Ля Калифорни, которые вывели нас на широкую, длинную и прямую как стрела улицу. Она была застроена старыми домами, ветхими и уродливыми, между которыми мелькали деревянные стенды, обклеенные плакатами, частично уже оборванными. Здесь не было баров со столиками на открытом воздухе и бисерными занавесями перед входом. Домики становились все более жалкими. Наконец, улица вывела нас в поле, сплошь покрытое красными цветами. То был не мак.

И вдруг Анжела свернула с проезжей части и въехала в совершенно одичавший большой сад. Ржавые ворота были сорваны с петель. Почва усеяна камнями. Сорняки здесь вымахали в метр высотой, между ними робко выглядывали анемоны и маргаритки. Я увидел несколько неумело вскопанных грядок. Анжела поставила машину под старыми деревьями, обступившими кучу песка. Выйдя из машины, я понял, куда мы приехали. Передо мной стояла маленькая церквушка. Построена она была в каком-то совершенно незнакомом мне стиле и выкрашена в желтый цвет. Колокольня у нее была открытая, я увидел внутри колокол. Колокольню венчала луковица лазоревого цвета с белыми звездами. А на самом верху поблескивал крест с тремя поперечинами — верхняя была короче остальных, а нижняя скошена.

— Это она, — сказала Анжела. — Это моя церковь. Я говорила вам, что рано или поздно я навещу священника, утешившего меня в ту ночь. Я сказала, что приеду сюда только, когда… — Она не договорила.

— Когда? — спросил я.

— Пошли, Роберт, — сказала Анжела. И уже зашагала к темной деревянной двери. Это и был вход в церковь. Дверь была заперта, кругом ни души. Мы застыли в нерешительности. Рядом со входом, в высокой траве, на двух деревянных стойках мы увидели доску объявлений. Их было много, но все они были написаны кириллицей, так что мы ни слова не поняли.

— Позади церкви еще какой-то домик, — сказала Анжела. — Может быть, найдем там кого-нибудь, кто скажет нам, где священник.

Домик буквально утопал в сорняках, нам пришлось с трудом пробираться сквозь высокую траву. Он совсем обветшал, почти все окошки были забиты досками. И тут дверь оказалась запертой. Мы постучались. Никакого отклика. Тогда Анжела заглянула в одно из окошек. Стекла во всех окнах были давно не мыты.

— Там кто-то есть, — сказала Анжела. — Какая-то женщина. — Она стала делать знаки этой женщине, чтобы та вышла. Теперь я тоже ее увидел, она стояла посреди кухни. Прошло довольно много времени, пока та появилась. С виду она была похожа на душевнобольную: приземистая, в каких-то немыслимых выцветших лохмотьях, с нечесаными волосами и глазами, в которых читалось безумие и страх, главным образом страх. Руки ее дрожали. Она испуганно глядела на нас, и мне стало стыдно, что мы так ее перепугали. А может, у нее всегда был такой испуганный вид.

— Мы хотели бы видеть священника, — сказала Анжела.

— А? — У женщины не было ни одного зуба.

— Мы хотели бы…

— Я не понимаю по-французски, — сказала женщина хриплым надтреснутым голосом. — Вы говорите по-русски? Или по-немецки?

— Нам нужен священник, — сказала Анжела по-немецки.

— Где он? — добавил я.

— Там, — ответила старуха и показала рукой в сторону ворот.

Из запущенного сада в этот момент как раз выезжал на мопеде молодой человек в длинной рясе и с волосами до плеч. На багажнике он вез корзину, полную овощей.

— Батюшка повезет на продажу наши овощи, — сказала старуха. Молодой священник сделал лихой поворот и укатил. — Община у нас маленькая и очень бедная.

Анжела взглянула на меня и взглядом указала на левое запястье старухи: рукава у той были короткие, и я увидел на внутренней стороне запястья слегка выцветшие, но все еще отчетливо различимые — одну букву и длинный ряд цифр…

— Церковь заперта, — сказала Анжела.

— Служба в восемь, — сказала старуха. — Вы придете, да?

— В восемь мы заняты, — сказал я.

— Все всегда заняты, — грустно сказала старуха с лагерным номером на руке. — Так мало народу приходит на службу…

— Не отопрете ли нам церковь? Нам хочется посмотреть ее изнутри.

— С радостью, — отозвалась старуха.

Она ушла в дом, вернулась со связкой ключей и пошла впереди нас к входу в церковь. Она сильно хромала, и я заметил, что на ногах у нее были ортопедические ботинки. Дверь бесшумно отворилась. Старуха сказала:

— Я подожду вас и опять запру. Кроме того, мне самой нужно помолиться. Сегодня я еще не молилась. А я совершила ужасную несправедливость, и это мучает мою душу.

Я подумал, какая такая несправедливость может мучить душу этой старухи. Но она, опередив нас, уже вошла в церковь. Внутри было сумеречно и тихо. Скамей не было, лишь несколько десятков расшатанных стульев стояли, составленные в коротенькие ряды. Все стены церкви были сплошь увешаны чудеснейшими иконами, каких я никогда в жизни не видел, большими и маленькими, яркими и темными. Эта церковь была подлинной сокровищницей. С икон взирала на нас Богородица. Были здесь иконы, выгравированные по металлу, а были и живописные, под стеклом и без стекла. Старуха прошла вперед к самому иконостасу и опустилась там на колени, отставив в сторону изуродованную ногу. Она совершенно забыла о нас. Мы с Анжелой остановились перед огромной черной иконой. Она была из металла и изображала Богородицу, склонившуюся к младенцу Христу, лежащему у нее на коленях. Перед этой иконой стоял подсвечник для множества свечей.

Мы вернулись в притвор, где заметили большую коробку со свечами. Над ней висел ящичек с надписью по-французски: «На нашу церковь». Я сунул в ящичек пятидесятифранковую банкноту, мы взяли из коробки две длинные тонкие свечки, и вернулись к черной иконе. Я не сумел, но Анжела ловко поставила свечи на подсвечник, а я зажег их огоньком зажигалки.

После этого Анжела опустилась на один из твердых старых стульев, стоявших перед иконой, я сел рядом и посмотрел на Анжелу. Она положила ладони на колени и беззвучно шептала что-то одними губами, как ребенок. Я подумал, что и мне сейчас надо бы помолиться, и даже попытался, но ничего не вышло. Так что я просто сидел и смотрел на Анжелу и на черную Богоматерь, сверкавшую отсветами от пламени свечей. Я видел, как старуха проковыляла мимо нас к выходу. Анжела, видимо, не замечала ничего вокруг. Она неотрывно смотрела на пламя свечей, а ее губы все еще шевелились. Потом она вдруг встала и посмотрела на меня. Видно было, что мысли ее только что были где-то очень далеко отсюда. Мы с ней пошли рука об руку к выходу, где старуха ждала нас, чтобы запереть за нами дверь. Я попытался было дать ей денег, но она резко отклонила мою попытку.

— Если хотите дать нам денег, положите их вон в тот ящик.

— Это я уже сделал, — сказал я.

— Вот и хорошо. — Старуха опять вгляделась в наши лица. Страх, вызванный всем пережитым, никогда не исчезал из ее глаз. — Вы — добрые люди, Бог любит добрых. Приходите к нам, когда вы счастливы, но особенно, когда вы в горе. Бог всегда вам поможет. Конечно, по-своему. Может быть, вы и не поймете, в чем Его помощь, или поймете не сразу. Но Он поможет. Если бы не Он и Его милосердие, земля погибла бы тысячи лет назад. Желаю вам счастливо прожить этот день, судари мои.

— Спасибо, — сказала Анжела.

Мы пошли через одичавший сад к машине, стоявшей в тени и теперь полной пыльцы какого-то цветущего дерева. Мы оглянулись. Старуха запирала дверь церкви.

— Отныне эта церковь уже не только моя, она — наша, Роберт, — сказала Анжела.

— Да, — сказал я. — Я очень хотел бы иметь ту черную икону.

— Мы будем часто приезжать сюда и смотреть на нее, — сказала Анжела.

В машине было очень жарко. А в нашей церкви царила приятная прохлада.