Ответный темперамент
Шрифт:
Увлекшись новизной своих впечатлений, Герман совсем забыл про Василису. Она тихо сидела рядом, и когда он повернулся к ней, то увидел, что она смотрит не на сцену, где то нежно колеблются, то вихрятся в танце прозрачные фигуры, а на него.
– Тебе не нравится? – шепнул он.
– А тебе?
– Мне – очень.
– Правда? – обрадовалась она. – Как хорошо! А то я думала, вдруг тебе будет скучно.
– Это же красиво, – улыбнулся он. – Такую красоту только пень не почувствует.
– Тогда смотри!
Она тоже улыбнулась. Ее большие глаза сияли счастьем за стеклами сильных очков.
В антракте они пошли
Герману показалось, что спектакль закончился слишком быстро. Это было жаль, он с удовольствием посмотрел бы подольше. Особенно виллисы в последнем действии ему понравились. Они были похожи на лунную Ирину, когда та сидела на подоконнике.
Он подумал, что теперь, наверное, будет ходить в театр: что-то он понял про эту условность, когда увидел ее в самом полном и в полноте своей прекрасном выражении…
Василиса жила неподалеку, на Рождественском бульваре. Герман пошел ее провожать.
Снег лежал на деревьях пышными шапками. Они медленно шли по бульварам – по Тверскому, по Страстному…
– Знаешь, Гера… – Василиса первая нарушила молчание. – А ведь я тебя обманула.
– Ты – обманула? – удивился он.
Василиса и обман – это было что-то трудносовместимое.
– Ну да. Мне не надо писать никакой рецензии. Просто я… Я хотела с тобой куда-нибудь пойти. Мы с тобой так редко видимся и так всегда недолго. А мне хотелось с тобой поговорить.
Ему стало неприятно, что она, оказывается, специально что-то подстроила. Вернее, неприятно было то, что он повел себя ровно так, как она и ожидала. В предсказуемости поведения было что-то биологическое, как у подопытного животного, а Герман очень не любил обнаруживать в себе биологическую примитивность.
Но объяснять все это Василисе он не стал.
– О чем ты хотела поговорить? – сердито спросил он.
– Да ни о чем. – Она посмотрела виновато, и ему сразу же стало стыдно, что он на нее рассердился. – Просто идти и разговаривать. Вот как сейчас мы идем.
С высокой ветки упала легкая снежная шапка. Снег осыпал Василису, и она стала похожа на белую матрешку. Герман улыбнулся: она была смешная и, как всегда, немножко нелепая.
– Мне особо-то и рассказывать нечего. – Он осторожно отряхнул снег с ее волос. – Ветеринария – это постороннему человеку не очень интересно.
– Ты думаешь, я посторонняя?
Она смотрела на него снизу вверх, потому что была очень маленькая.
– Ну, ты же не на ветеринарного врача учишься, – пожал плечами он. – Так что тебе, конечно, неинтересно. А про все остальное ты больше знаешь, чем я.
Ему показалось, что Василиса хочет что-то возразить. Но она промолчала.
– Ты лучше сама что-нибудь расскажи, – предложил он.
– Мне кажется, это как раз я не могу тебе сказать ничего такого, что ты и сам не знаешь, – вздохнула Василиса.
– Ну да! – хмыкнул он. – А кто мне Набокова дал читать? Сама же, наверно, давно уже
его прочла.– Давно, – кивнула она. – Но дело не в этом.
– А в чем?
Василиса не ответила. Потом, помолчав, сказала:
– Когда я прочитала Набокова в первый раз, то он меня, конечно, поразил. А сейчас он меня совсем не трогает. Мне, знаешь, теперь кажется, что писать надо очень простыми фразами. Особенно когда описываешь природу. Взошло солнце… начался дождь… И все. Тогда это будет и сильно, и выразительно. А у Набокова все чрезмерно, по-моему.
Герман не очень понимал, о чем она говорит. Рассказы Набокова, которые Василиса принесла ему неделю назад, понравились ему так же, как нравилась Ирина, или Наталья, или Алла из Суриковского. Даже не сами они ему нравились, а то, что все они составляли яркую и причудливую мозаику какой-то необыкновенной жизни, которая притягивала его и завораживала.
Они дошли до Василисиного дома.
– Зайдешь? – спросила она. – Я утку запекла с яблоками. Есть такая книга Елены Молоховец, всякие старинные рецепты. Я по ней и сделала, только не знаю, как получилось. А ты же проголодался, наверное. У меня и то от одной шоколадки голова уже с голоду кружится.
Есть в самом деле хотелось сильно. Герману всегда хотелось есть: его постоянное общение с людьми требовало каких-никаких денег, хоть на дешевое вино, которое сам он пил не очень, но покупал вместе со всеми. И книги по специальности стоили дорого, и экономить на них было невозможно. Так что экономил он именно на еде, а проще говоря, единственными продуктами его питания являлись хлеб и молоко из пакета. Осенью он привозил из деревни мешок картошки, но ее ела вся комната в общаге, поэтому хватало ненадолго.
Герман представил себе утку – настоящее мясо! – и у него свело живот.
– Зайду, – судорожно сглотнул он.
Из-за двери на последнем этаже старого, с холодным и мрачным подъездом дома доносились громкие голоса, слышались звуки гитары.
– У тебя гости? – спросил Герман, пока Василиса отпирала дверь.
– Это у мамы с отчимом. У них же всегда кто-нибудь.
Ее мама и отчим были художниками, и жизнь у них была богемная. Когда Герман изредка заходил к Василисе, они обращали на него не больше внимания, чем на зонтик в прихожей. Впрочем, он заметил, что они и на Василису внимания обращали не больше. Он впервые видел семью, в которой все жили бы так отдельно друг от друга. Ну да что он мог в этом понимать? Это же Москва, тут все по-другому.
В кухне сплошной стеной стоял дым. Оттуда-то и доносились голоса – шел какой-то бурный спор.
«Кандинский… Филонов…» – услышал Герман знакомые уже фамилии.
– Иди ко мне в комнату, я утку туда принесу, – сказала Василиса. – А то везде дым, у тебя голова разболится.
Герман кивнул и поспешил в ее комнату, которая находилась в конце длинного коридора. От дыма у него в самом деле сразу начинала болеть голова.
Комната у Василисы была ничем не примечательная. В отличие от всей квартиры, в которой на каждом шагу встречалось что-нибудь необычное – какой-нибудь комод с резными фигурами ангелов или роза, искусно выкованная из чугуна, – здесь были только книги и тетради. Они лежали на столе, на подоконнике, на кровати и на полу. То ли от обилия книг, то ли еще от чего-то комната была пронизана одиночеством; Герман чувствовал такие вещи.