Ответный удар. Дилогия

Поступление информации о действиях и намерениях Аль-Каиды в регионе — я наверняка восстановлю, тем более — есть заинтересованные в этом и с той стороны, делать работу чужими руками. Но вне зависимости от того — станет ли Подольски нашим агентом формально или останется при своих — вред ЦРУ он причинит страшный.

А вот Обан — он уже пропал. Для него одно из двух — либо уходить из ЦРУ и из разведсообщества в целом, либо — к нам, дятлом. И мне его — ни капельки не жаль. В отличие от Подольски этот — карьерист и мразь.

— Пока нет. Нельзя давить, может сорваться.

Павел Константинович важно кивнул головой — мол, согласен.

— Все равно, работай в этом направлении.

— Есть.

— Он близко, кстати?

Я вместо ответа достал телефон, набрал номер. Гудки. Значит, сбежал. И правильно, друг. Я бы тоже — ходу дал.

— Не отвечает.

— Ладно, поехали…

Информация к размышлению

Документ подлинный

Мы живем в странное время, когда слово «демократия» стало многих пугать. Привести к общему знаменателю сто культур невозможно, но организовать мировой пожар оказалось реально. Отныне война — единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел. И желаемый итог войны не победа над врагом, но неутихающая вражда

…

Условности абсолютизма (сражение армий по правилам) не соблюдаются давно. Наполеон вместо дуэли получил драку без правил, но цели войны оставались прежними — победить. Сегодня изменились цели. Желаемым итогом войны является не победа над врагом, но неутихающая вражда.

Это кажется парадоксальным, на деле же бесконечная распря есть разумный механизм в истории демократий. Не замирение на условиях противника, не принятие законов победителя, не подавление инакомыслия — но воцарение бесконечной вражды, в которой аргументы сторон не имеют смысла: договориться нельзя в принципе, у каждого своя правда. Так называемый третий мир состоит из стран, в которых тлеет распря: если проходит показательное вразумление далекой диктатуры, то не затем, чтобы бывшим узникам улучшить жизнь. Внутри раздавленных стран сознательно насаждают раздор — прогрессивно, когда инакомыслия много. Любая дипломатическая встреча убеждает: правд много, всякий имеет право на свою точку зрения. Вечно тлеющая вражда израильтян с палестинцами, взаимная ненависть внутри Афганистана, соревнование вооруженных партий Востока, все это нарочно зарезервированный ресурс войны, поддерживают огонь в очаге, чтобы огонь не гас. Боевиков снабжают оружием, противные партии финансируют не потому, что сочувствуют идеям сепаратизма или верят в местные культы. «Цивилизованные» люди понимают, что дают оружие бандитам, — но надо подбрасывать дрова, иначе огонь погаснет.

Носителей национальных/религиозных/клановых правд убеждают, что следует отстаивать свои позиции перед лицом возможной автократии и подавления прав меньшинств. Говорится так: лучше уж беспорядок, нежели тоталитаризм, — и все кивают, кто же сочувствует тирану?! Неудобства (локальный терроризм), которые приносит провокационная риторика, принимают как неизбежное зло свободы. Гражданина далекой варварской страны убеждают, что он должен принять посильное участие в гражданской войне, ведь он делается не просто солдатом, но потенциальным избирателем!

Речь идет не о партизанском движении, народном ополчении, террористах и т. д. Эти явления — неизбежные следствия, порожденные общим сценарием. Суть же процесса в том, что демократия теперь живет именно так, бесконечные гражданские войны есть питательная среда демократии, отождествившей себя с либеральным рынком.

…

Мира не наступит не потому, что коварство американской политики не допустит мира в конкретной стране. Замирения не произойдет по той элементарной причине, что в конфликте участвуют демократические силы, которые представлены многими партиями, соответственно, у них много резонов и выгод. Количество противоречий зашкаливает: нет и не может быть мирного договора, который обуздает стихию демократического выбора. То есть если бы выбирали между странами и обществами, выбор сделать было бы можно, но в том-то и дело, что такого предложения на рынке нет. Не существует страны, которая представляла бы ценность сама по себе, как место для жизни народа; нет общества, которое хотело бы зафиксировать свои договоренности на длительное время. Страна и общество стали переменными величинами, функциями от капитала и рынка. Капитал не знает границ: сейчас деньгам милее Америка, но если деньгам больше понравится в Китае, Индии или на Марсе, то трансакция произойдет незамедлительно. В сущности, так уже и происходит — движение идет по всем направлениям в зависимости от выгоды и более ни от чего. Подобно тому как Версальский договор и Брестский мир были не способны остановить передел мира, так и современные соглашения на пепелищах разбомбленных стран не гарантируют ничего. Стабильности не ждут, потому что стабильность отныне не является социальной ценностью. Еще сто лет назад создавали подмандатные территории, ставили наместников; сейчас это ни к чему — на пустырях войны не хотят застоя. Застой — это вообще синоним увядания. Пусть все всегда будет в движении. Оценивая иракские или афганские операции, говорят, что результаты войны не достигнуты — война продолжается, и это-де провал. Но искомые результаты именно достигнуты — результатом является перманентная гражданская распря, нестабильность, брожение.

Отныне даже присвоение ресурсов побежденной страны не нужно; ресурсы расторопным людям достанутся сами собой, после того как суверенная страна прекратит существование. Целью войн отныне является то, что на современном политическом жаргоне называется «утверждение демократии», а это не утверждение иного порядка, чем тот, что был до войны, — это утверждение перманентного хаоса. Хаотического состояния мира достигают упорными усилиями, потребность в хаосе высока как никогда — гибнущая либеральная экономика может выживать лишь путем утверждения всемирного хаоса. Хаос — отнюдь не ругательство, но постулат всемирного рынка; принято считать, что свободный хаос сам из себя рождает справедливость; в терминологии экономистов, в ходе свободного соревнования на рынке возникает «справедливая цена». Тезис этот ничем не доказан, цены на московскую недвижимость его скорее опровергают, а экономические пузыри свидетельствуют об обратном, — но такой тезис имеется. Сообразно этом тезису хаос нагнетается повсеместно. В разоренных войной землях занимаются отнюдь не медицинским снабжением и даже не восстановлением промышленности; занимаются организацией выборов лидера страны из трех боевиков — надо решить, кто будет командовать в течение следующих трех месяцев. Потом пройдут иные выборы, к власти приведут иного головореза, и так будет всегда. Всякий проигравший поставит сторонников под ружье, всякий победитель откроет двери тюрьмы. Требуется поддерживать ротацию крикунов — это называют свободными выборами, за бесперебойную ротацию негодяев голосуют толпы. Здесь важно то, что возникает чехарда контрактов, корпоративные спекуляции — кипит деятельность, каковую решено считать перспективной для цивилизации. Эта деятельность не улучшит конкретной жизни побежденных, но граждане разоренной страны станут участниками общего процесса, они попадут на общий рынок. Кому-то из них, вероятно, повезет больше, чем остальным. Всем — не повезет.

Пощадите, кричит сириец или афганец (или русский), мы жили по другим законам и наша цивилизация — иная! Дикарям объясняют, что теперь нельзя остаться в стороне, образовалась глобальная цивилизация, рынки не знают границ — и то, что способствует либеральному рынку, полезно для человечества. В известном смысле это правда, хотя польза и кратковременная: свободный рынок движется как армия Чингисхана, используя территории, но не осваивая их. Кому-то это не нравится, кто-то считает, что для самого рынка было бы перспективнее оставлять за собой не пепелища, но светлые города с сытыми гражданами. Но то — в очень долгосрочной перспективе; а в настоящее время выбора нет: никому нельзя позволить остаться в стороне от общего процесса. Даже если конкретная территория не представляет интереса для торговли и добычи ресурсов, ее присоединение к рыночной площади имеет символический характер. Рынок отныне — это весь мир. Строить на пустыре нерентабельно, поэтому строить не будут; а разрушить страну, увы, придется, потому что заборов на рынке быть не должно — все открыто торговым рядам. Это неприятная логика, но логика такова, иной сегодня нет. Окончательное разрушение плановой экономики и есть цель современной перманентной войны. Следует повсеместно создать условия соревнования — в большинстве случаев это соревнование с себе подобными за право на жизнь.

…

Правление хаоса стало спасением демократии. Но и это не беда: о спасительном хаосе давно говорят, есть устойчивое выражение «управляемый хаос»; к выражению привыкли, перестали бояться. Хаос родит справедливость — это идеологическое заклинание заставило забыть о том, что хаос неминуемо рождает титанов: то, что описывает мифология — закономерность исторического процесса. А титаны не знают справедливости. Либеральный рынок выбрал мировую гражданскую войну как систему управления миром — это было выбрано как существование с рисками, но иное существование, как казалось, невозможно, невыгодно. Долой диктатуру! — с этой фразой людей кидают в мировой пожар; сгори во имя свободного рынка — ибо никто не сварит на пожаре спокойной жизни, да и не нужна спокойная жизнь.

Людям внушают, что их главное право — право на гражданскую войну, на то, чтобы «каждый взял столько свободы, сколько может» — этот чудовищный лозунг, прогремевший однажды с российской высокой трибуны, правит миром. Толпы скандируют, что они хотят перемен, но никто из митингующих никогда не скажет, каких именно перемен он хочет, — по сути, людям внушают мысль, что миру нужна вечная ротация; мир приведен в перманентное возбужденное состояние, подобно наркоману, ежедневно нуждающемуся в дозе. Еще, еще, еще — расшатывай государство, раскачивай лодку. Ты не хочешь расшатывать государство — значит, ты за тиранию, охранитель режима? Есть вещи поважнее, чем застой и мир! Отныне война — единственный порядок, единственно желаемое для демократической номенклатуры положение дел.

Вы знаете, какой мир хотите построить после войны? Нет, этого не знает никто. Этот вопрос так же дик, как и вопрос «умеете ли вы рисовать?», заданный современному авангардисту. Зачем рисовать, если это уже не требуется, — сегодня договорились считать, что рисование в изобразительном искусстве не главное. Так и мир не нужен никому.

Оруэлл предсказал, что новый порядок выдвинет лозунг «Война — это мир».

Так и случилось.

Речь идет о бесконечной гражданской войне, в которой практически нет виноватых. Война возникает силой вещей, и чтобы остановить ее, мало противопоставить голоса в ООН, глупо определить Америку как мирового жандарма, еще глупее упрекать Запад в корысти. Запад первым оказался заложником своей демократической идеи, благородной идеи, за которую отдавали жизни лучшие люди западной истории и которая на наших глазах портится. Чтобы остановить войну, требуется избавиться от новой идеологии, от идеологии Айн Рэнд, от подделок «второго авангарда», от веры в прогресс и рынок. Требуется не просто отказаться от экономических пузырей, но проткнуть самый главный, самый страшный пузырь — идеологический. И пока Запад не вернется к категориальной философии и не поймет, что Энди Уорхол принципиально хуже, чем Рембрандт, — никакого мира не будет.

Максим Кантор

Пожар демократии

Ирак, Дияла

Ликвидация 1

10 июля 2019 года

Все было как всегда.

Арктический холод кондиционера, чистые, выскобленные до блеска мраморные полы штаба, четкий стук ботинок, резко брошенные в салюте руки. Все было так — и все было не так.

Двухзвездный генерал Мохаммед Сафи не был предателем в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово — как и слишком многие в Ираке он был вынужден выживать, и принимать решения в то время, когда правильные решения принять было просто невозможно. И теперь — эти решения преследовали его.

Во время первой иракской кампании — он был простым командиром танка в механизированной дивизии Таввакална, той самой, которая и брала Кувейт. В отличие от многих других — ему повезло выжить в той мясорубке, которую устроили для них американцы — а в составе восемнадцатой механизированной бригады он даже принимал участие в битве, известной как «Семьдесят три Истинг». Пропаганда — потом объявила это победой, но он то знал — так не побеждают…

После этой бойни — от его подразделения мало что осталось, но Саддаму надо было сделать вид, что он победил — и потому уцелевших танкистов с наградами и повышениями перевели в другие подразделения. Для того, чтобы делились боевым опытом.

Ко второй войне — он был уже майором и заместителем командира полка, но в боевых действиях принять участия не успел. Их генерал — собрал их и сказал, что война закончена и надо расходиться по домам. Перед этим — у дома генерала видели две машины, два внедорожника, которых до этого в городе никогда не было.

Он собрал солдат и сказал, что драться они не будут. Настроение у всех было разное — кто-то впервые за долгое время позволил себе выразить свое истинное отношение к режиму, а группа младших офицеров едва не подняла мятеж в части. Но они были в меньшинстве — он приказал разоружить их и расстрелять.

Почти весь первый год оккупации — он занимался частным извозом, но потом к нему пришли американцы. Оказалось, что эта история с расстрелом баасистов — стала известной и перевела его в разряд «благонадежных». А американцам нужны были благонадежные — в стране, где не было вообще ничего благонадежного.

Он начал снова, с нуля, с должности командира танка — и в этой должности прошел переподготовку в американском Форте Беннинг. Один из первых — он получил новейшие, заказанные в США танки М1 Абрамс, точно такие же, как и те, из которых их крошили при 73 Истинг. Потом, когда пришли русские — его дивизия стала единственным эксплуатантом этих танков: их собрали в одно место, потому что Ирак стал закупать технику российского производства.

Когда американцы ушли — никто не пенял ему на его опыт обучения в США. Наоборот — он считался ценным активом, грамотным офицером и продвигался по службе. А когда в части появились русские военные советники — они проявили живой интерес к американскому опыту и выразили готовность не только учить, но и учиться…

Но была у генерала еще одна тайна. Тайна, которую никто в Ираке не знал. Те, кто знал — были давно мертвы.

Он сам, верующий и довольно ревностно верующий мусульманин — шиит происходил из ревностно верующей семьи, жившей к югу от Багдада. У него была супруга, как это часто бывает в Ираке его кузина и было двое детей, мальчик и девочка. Но у него была еще одна семья. Очень далеко отсюда…

С Маликой он познакомился в госпитале, когда приходил навещать своих раненых товарищей. Ему было двадцать восемь и он был офицером. Малике было всего семнадцать, она была испуганной медсестрой в госпитале, мобилизованной по линии партии БААС и она была христианкой. Наполовину армянкой, наполовину персиянкой. Да еще и с крайне радикальными антиправительственными взглядами, которые она скрывала.

Он тогда не был еще женат и скрывал свою связь ото всех. Потом, когда женился — его жена была младше на десять лет, в Ираке это принято — какое-то время он жил на две семьи, и именно у Малики — родился первый ребенок. Он же оказался и единственным. Потом, когда кто-то в застенках Абу-Грейба назвал имя Малики — ей чудом удалось бежать в Иорданию вместе с сыном и там выдать себя за палестинскую беженку. С тех пор — он не видел Малику и сына вживую.

Ошибку — и ошибку страшную, он совершил, когда упомянул о жене и сыне в Иордании американскому офицеру в Форте Беннинг. Просто последний раз, когда они говорили с Маликой — сын болел и это не могло не волновать. Офицер проявил к этому случаю живейший интерес — и иного не могло и быть. Ведь он был офицером разведки — а биографический рычаг отличный инструмент для вербовки. Американцам были критически нужны люди в армии — хотя бы для того, чтобы понимать что происходит и предупредить тот момент, когда эта армия, ими же вооруженная — бросится на них.

Малику и сына — перевезли в Штаты и дали грин-кард. А Мохаммед Сафи — стал с тех пор работать на американскую разведку.

Сначала — он работал по доброй воле. Выявлял неблагонадежных… да сначала американцы и не требовали от него почти ничего. Думал, что американцы несут благо для его многострадальной страны. Странно — но у него не было к ним ненависти. Ненависть — появится потом…

В тринадцатом году, когда страну сотрясали теракты — он стал командиром полка. В пятнадцатом — командиром дивизии. Его предшественник — был зверски убит террористами за то, что его часть принимала участие в контртеррористических операциях.

После того, как пришли русские — американцы задействовали его куда интенсивнее и одновременно с этим — он начал понимать, кто настоящие друзья Ирака, и вообще арабов, а кто — нет.

Русские мыслили совсем по-другому — не так, как американцы и одновременно очень схоже с тем, как мыслили на Востоке. Враг для них был всегда врагом, они не задумывались о том, почему он им стал — они просто убивали врагов сами и учили это делать иракцев. Для них не было борцов за свободу — любой, кто взял в руки автомат и восстал — становился террористом и безжалостно уничтожался. Порядок был важнее свободы, а сильная власть — важнее демократии. Одновременно с этим — они никогда не говорили, что тот, кто когда то сражался за Ирак был в чем-то виноват — даже если он сражался за него во времена Саддама Хуссейна. Новая власть, несмотря на все ее недостатки — была понятной и более эффективной, чем прежняя. Об этом говорило хотя бы то, что его сын — законный, тот что был от его законной жены — отлично успевал по математике и готовился поступать в университет. Настоящий, а не исламский.