Ответственность

А сейчас совсем не то надо — не сила, не «обаяние долга» или «обаяние приказа», как когда-то писала мама о своем командире.

Потом, после тюрьмы и лагеря, она уже ничего такого воодушевляющего не говорила о Бакшине. Ничего, ни хорошего, ни плохого, как о мертвом… Как о том, кого уже нет…

В это время трудные Сенины раздумья были грубо прерваны: дрогнула переборка от гулкого хохота, и глухо, словно из бочки, голоса:

— Да не оглядывайся ты!.. — с пьяным отчаянным воодушевлением орал бухгалтер. — Жизнь-то, она какая? Жизнь наша отчаянно бойкая. Она вон как скачет! А ты чего?..

— Куда это, куда это? — закудахтал начхоз. — Кто это скачет?

— Да все, и ты тоже. Только сидишь ты не как все. Ты мордой к хвосту. Лошадь тебя вперед несет, а ты все назад глядишь, как там… А там чего тебе видать? Лошадиная задница, да пыль из-под копыт… Тушенку сожрал, теперь из банки цветочки нюхаешь…

Сеня поднялся. Уснуть теперь все равно не дадут. Можно, конечно, призвать к порядку разгулявшихся соседей, А разгулявшиеся мысли? Их-то не заставишь замолчать.

Он оделся и вышел из барака.

Его появление очень обрадовало комаров, так, что он пожалел, что не взял накомарника, но возвращаться в барак не хотелось, и он поспешил добраться до вырубки. Здесь всегда от реки тянет прохладой, и ветер, даже самый легкий, разгоняет комариные стаи.

Над рекой лениво колыхался густой туман. Над гребнями далеких заречных лесов слегка потеплело бледное холодное небо. Скоро утро. Постояв немного на высоком берегу, Сеня продрог и пошел, но не домой, а в административный барак, где ему никто не помешает хоть немного вздремнуть перед работой. Он свернул к проходной.

Здесь еще резко пахло дымом от недавнего пожара. Какая-то серая тень, неясная и расплывчатая, как призрак, проплыла над пожарищем и двинулась к Сене. Он никогда еще не имел никаких дел с призраками, поэтому не верил в их существование и с интересом смотрел, как тот материализуется по мере приближения. В конце концов Сеня узнал того самого «чокнутого», который тогда первым сообщил Сене о смерти Сталина. Учетчик с первого участка. Приблизившись к Сене вплотную, он конспиративно, как заговорщик, спросил:

— К нему? — При сумеречном свете его темное лицо казалось совсем черным, на щеках седоватая щетинка. Глаза пронзительно вспыхнули и погасли, будто провалились в глубокие глазницы. Оттого, что он долго бродил по тайге, одежда на нем отсырела и пропахла болотом и дымом.

— К кому? — тоже спросил Сеня, стараясь отодвинуться от учетчика. Но тот словно прилип, прижался еще плотнее и горячо прошептал в Сенино ухо:

— Черный ворон.

— При чем тут ворон?

— Тихо, — учетчик отшатнулся и предостерегающе поднял палец, ворон… посланец от него… особое поручение… Понятно?

— Все понятно, — заверил Сеня, хотя пока понял только то, что перед ним не просто чокнутый, а, кажется, вполне сумасшедший, получивший какое-то поручение от «него».

— Я люблю его. Очень люблю, — почему-то жалостливо сообщил учетчик. — Ему тут холодно стоять одному. Вот и прислал… Поручил.

— Вот теперь все понятно: оказывается, вы спалили своего самого любимого, — сказал Сеня, а сам подумал, что надо немедленно пристроить этого чокнутого приверженца Сталина в больницу или в милицию. Нельзя его оставить без присмотра, мало ли что еще взбредет ему в башку. Решил, что в больницу будет правильнее — человек все-таки, хотя вряд ли можно вылечить человека, который свихнулся от любви к деспоту. Везет ему сегодня на таких: от одного ушел, так на другого налетел. Подхватив под руку сумасшедшего поджигателя, Сеня проговорил:

— Ну что ж, пошли.

— Куда? — рванулся учетчик.

— Ворон велел, — успокоил его Сеня, после чего учетчик притих и покорился.

СТИШОК НА ПРОЩАНИЕ

Только в конце июля Сене удалось вырваться в город. Обком комсомола, учитывая бедственное положение Бумстроя, начал мобилизацию молодежи на строительство. Сене как самому молодому инженеру поручили выступить на молодежном собрании, рассказать о строительстве.

Подходил к концу знойный день, когда Сеня сошел с парохода местной линии. Трамвая он ждать не стал, по опыту зная, что пешком доберется скорее. Дорожки-то до Камы все знакомые еще с мальчишеских лет. Он выбрал самую короткую: по узорной чугунной лестнице, звенящей при каждом шаге, он вбежал, как когда-то бегал, возвращаясь с купанья. Еще несколько минут по знакомым улицам, и вот его дом!

У себя в тайге Сеня отвык от городского зноя и духоты, от насыщенного пылью воздуха. Он снял пиджак, но все-таки слегка задохнулся, поднимаясь на третий этаж. Уверенный, что мама еще не пришла, открыл дверь своим ключом. В квартире было темно и тоже душно от того, что все окна закрыты шторами. Сеня включил свет в прихожей, позвонил в клинику. Мамы не оказалось в кабинете, наверное, она уже ушла и, значит, скоро явится.

Тогда он решил осуществить одну свою затаенную мечту — выкупаться в ванне. В тайге у них была баня, и неплохая, но разве ее можно сравнить с домашней ванной, где тебе никто не мешает, не стоит над душой в ожидании, когда ты освободишь таз или место на скамье. Ни с чем не сравнимая ванна и последовавший за ней душ необыкновенно его взбодрили. В маминой комнате стоял комод, средний ящик был отведен для его белья, пахнущего какими-то травами, напоминающими запах свежих яблок. Мама не употребляла духов, и Сеня привык считать, что белье и вообще все в комнате пахнет чистотой.

Оставалось только побриться, но, едва Сеня намылил щеки, в дверь позвонили. «Мама звонить не будет», — подумал он и, торопливо смывая под краном мыльную пену, крикнул:

— Сейчас!

Открыл дверь. На площадке стояла женщина, которая показалась ему знакомой. Высокая, стройная, хотя и не молодая… Не совсем молодая и определенно красивая женщина. Седые волосы при черных бровях тоже очень ее украшают. Вот только глаза, какие-то они у нее требовательные и такие строгие, словно спрашивают: «Ну что, вспомнил?» Сене так и показалось, будто она ждет ответа. Пока он соображал, она решительно шагнула через порог и протянула руку.

— Анна Гуляева, — проговорила она и неожиданно засмеялась, чем очень обрадовала Сеню.

— Ну да, конечно. Как же я мог вас не узнать? Узнал, да только не сразу вспомнил. Это оттого, наверное, что никогда не видал вас, но мама вспоминала про вас часто, так что не мог я вас не узнать… — заговорил он просто и свободно, словно в самом деле они знакомы, и уже давно.

Оценив эту его веселую непосредственность, она тоже почувствовала себя свободно.

— А я никогда бы не узнала вас, — весело призналась она, проходя в комнату. — Когда мама еще на пересылке, а потом в лагере рассказывала, какой у нее сын, вам было лет четырнадцать. Я и представляла себе такого мальчонку-черноглазика. А вы вон какой! И почему-то не черноглазый… У вас мыло на шее и вот тут, около ушей. Это значит, я вам бриться помешала.

И дальше все получилось как-то очень просто, как могло быть только при маме: он брился в ванной, а она сидела в прихожей, смотрела, как он бреется, курила и рассказывала:

— Сначала-то мы не очень дружили с Таисией. До того мы переживали каждый свое, что даже не способны были вникать в чужое горе. Это уж потом, когда поуспокоились и сообразили, что горя, как и счастья, в одиночку не бывает. Не может одному быть хорошо, если кругом всем плохо. Общее у нас горе, всесветное и даже, как нам тогда казалось, беспросветное. А мама ваша — умница, за то и презирала меня.