Ответственность

Она поднялась и сильно потянулась.

От вахты послышался требовательный отчетливый звон, похожий на тот, которым на вокзалах оповещают о прибытии поездов.

— Отбой. Надо спать.

Таисия Никитична спросила:

— И они, о ком вы рассказывали, все здесь, в лагере?

— Их почти всех расстреляли. Жены остались. Некоторых вы еще встретите.

О ЛЮБВИ

Нигде так быстро не сближаются люди и никогда не бывают так откровенны, как на тюремных нарах. Наверное, это оттого, что тут человек доведен до такого состояния, что ему просто не надо себя приукрашивать и, тем более, что-то скрывать. А если бы он и захотел скрыть, то все равно ничего бы из этого не вышло. Никуда тут не уйдешь и не укроешься: все двадцать четыре часа, хочешь не хочешь, ты на людях, прозрачный, как стеклышко.

И еще оттого так откровенны люди в тюрьме, что здесь все они равны в своем горе — в этом самом главном, что еще осталось у обездоленного человека. Все ушло — счастье, достоинство, семья, любовь, а горе осталось. И этого уж не отнимешь. Можно только добавить. Все имеет свой предел, свою меру, одно горе беспредельно и безмерно.

Вот почему в этот же вечер Анна Гуляева так сразу и раскрылась перед Таисией Никитичной.

Они лежали рядом, подстелив один арестантский бушлат и накрывшись одним фронтовым полушубком. В бараке спали и не спали, слышалось неровное дыхание, сонное всхлипывание и тихие стоны. Три лампочки под брезентовым потолком то наливались желтым светом, то еле рдели.

— Меня переводят на другой лагпункт за то, что я полюбила человека. Посмела полюбить.

Так сразу и сказала, ошеломив Таисию Никитичну и тем, что на свете существуют еще какие-то обыкновенные и прекрасные человеческие чувства, и тем, что тут, в лагере, есть люди, на эти чувства способные.

— Да как же вы тут?.. — Таисия Никитична хотела спросить, как же она могла полюбить в такой нечеловеческой обстановке, и Анна Гуляева это поняла.

— А разве существуют специальные места для любви? Да мы и не думали об этом. Мы просто были счастливы после всего страшного, что пережили. Про меня вы знаете, а у него жена в Ленинграде умерла от голода и детей увезли, неизвестно куда. Может быть, именно горе и сблизило нас. Мы даже забыли, какое преступление мы совершаем. Лагерь, любовь за решеткой. Мы ведь тут хуже крепостных. Рабы. Но нам скоро напомнили об этом. Начальник лагпункта — здешний бог и царь — мне сказал, никого не стесняясь: «Ты эти штучки брось!» Он намного грубее сказал. Грязнее. Как мужик мужику. При всех.

— Да как же это может быть?..

Не ответив на этот никчемный вопрос, Гуляева с прежним равнодушием продолжала:

— А мы эти штучки не бросили, тогда меня, как видите, сослали на другой лагпункт. Нам даже попрощаться не дали: его, когда уходил этап, заперли в карцер, а меня сразу же загнали в этапную зону. — Она поднялась и, сидя на нарах, достала кисет. Закурила.

В муторной тишине спящего барака кто-то радостно воскликнул во сне: «Васичка!» Таисия Никитична поднялась и села рядом. «Сны. Неужели это и все, что нам осталось? Только во сне мы и можем жить по-человечески. Вот у меня и мысли появились какие-то лагерные, рабские. Да нет же! Нельзя так!» — подумала она и вслух повторила:

— Как же тогда жить? По-человечески, как же?..

Анна Гуляева курила, уткнувшись подбородком в свои высоко поднятые колени.

— Теперь за это судят, за обыкновенные человеческие поступки.

— А вот Тюня не побоялась.

— Это когда она старухе помогла?

— Да только она и помогла. Я тоже вмешалась, да, кажется, не так, как надо бы.

— А я стояла и смотрела, как вы с этим дураком воюете. И все тоже смотрели, и некоторые даже посмеивались.

— Одна Тюня отважилась.

— Она — уголовница, свой человек, советский. Ей что, отсидит в карцере и все. А я — враг народа, вы тоже не друг. Нам с вами такую бы статью пришили за нападение на конвой, что на всю жизнь хватило бы. Если, конечно, нас жить оставили бы.

— Ясно, — проговорила Таисия Никитична, припомнив «психологические этюды», каким она подвергалась в немецком госпитале, и свое состояние полного бессилия, когда она не только ничем не могла помочь, но даже и посочувствовать. Таисия Никитична с недоумением отметила, как мало взволновали ее эти воспоминания. Чтобы как-то разобраться, в чем тут дело, она подумала: «Прошлое. Новые потрясения вытесняют вчерашние…» Ничего другого в голову не пришло.

— Фашисты! — сказала Анна Гуляева. — Вы думаете, наши лучше? Такие же палачи, да, пожалуй, еще подлее: фашисты своих врагов истязают, а у нас свои — своих же. Это я тоже не только по слухам знаю, как и вы о фашистах. Вы их вот так видели, — вскинув свою ладонь, она презрительно усмехнулась, поглядела на нее. — Вот и я так же нагляделась на своих, доморощенных фашистов. Досыта, до омерзения. Вы этого не знаете, поскольку не с воли пришли, не из дома. И я даже хочу вам рассказать. Вы поймете. У вас, слава богу, допросы легко прошли. Вот и я хочу… Это похоже на то, как мужик одуревший бьет бабу только за то, что она его жена и у него есть право бить ее. Он и не человек вовсе, и даже не зверь. Он скотина, грязная и тупая. Так вот представьте себе, как этот тупой, скотообразный, одетый в щегольский мундирчик, измывается над женщиной. Сидит он, эта скотина, в своем кабинете, воротничок накрахмален, дух от него, как из парикмахерской… а женщина перед ним стоит, и уже не первый час, а он на нее, как пьяный мужик на измученную лошадь. Только что у этого мужика кнута нет… у него палка такая, резиновая… Палкой он…

— Не надо бы вам про все такое вспоминать, — решительно сказала Таисия Никитична, глядя на трясущиеся пальцы Гуляевой. — Давайте я вам сверну, я ведь умею, сама-то не курю, а раненым помогать приходилось…

— Я-то не раненая. Я убитая. — Анна Гуляева сидела, поджав ноги и положив подбородок на колени, курила.

— Убитые не курят, — жестко заметила Таисия Никитична, — и не трясутся от воспоминаний.

— Это не воспоминания. Это навсегда. Вы — доктор, вы должны знать, что есть неизлечимые болезни.

Этот разговор, полный поэтических сравнений и несуразностей, какими Анна Гуляева привычно подкрашивала свою речь, утомил Таисию Никитичну. Кроме того, весь прошедший день, тоже наполненный несуразностями, хотя и далекими от всего поэтического, выдался нелегким.

— Давайте лучше уснем, — решительно проговорила она.

— Несомненно, это самое лучшее, что у нас еще осталось, — согласилась Анна Гуляева. Но тут хлопнула входная дверь, появилась Тюня в телогрейке, накинутой на одно плечо. Кофточка на груди широко распахнута. Она сладко зевнула и, присев на краешек нар, попросила:

— Закурить дадите?

От ее полного белого тела и от сонного мягкого голоса веяло добрым домашним теплом.

Анна Гуляева, не снимая подбородка с колен, пошарила около себя, нашла кисет и бросила его Тюне.

— У вас у самих небогато, — проговорила Тюня, развязывая кисет. — Ну ничего, я завтра разживусь.

— Застегнись.

Тюня снова широко и утомленно зевнула.

— Комендант — черт бешеный, все пуговки порвал. Все ему мало. Пойду, заждалась старушка моя.

Она поднялась, пошла, но тут же вернулась:

— Завтра этап. Уже конвой из Усть-лага пришел и три подводы под барахло. Пешком потопаем. Вот чего удумали начальнички. Я затем и к придурку к этому, к коменданту, бегала, чтобы старушку на подводу пристроить. Своим-то ходом ей не дотянуть.

Тюня ушла. Гуляева сказала:

— Надо выспаться. Пеший этап — не мед.

Таисия Никитична долго лежала, добросовестно пытаясь уснуть. Рядом лежала Анна Гуляева. Ночные думы безрадостны и посылаются людям, изнемогающим от болезней или от безделья, да еще таким, которые считают, насколько их обобрала жизнь и сколько чего не додала. Это им в наказание за то, что поддаются ударам судьбы. Работяги и неподдающиеся спят крепко и смотрят простые сны.