Оула

Стремительно пронесся перед Ефимкой и его матерью поезд, оставив незнакомый горький запах дыма, затухающее позвякивание да пощелкивание моста, который опять погружался в спячку.

Яптане распрямилась. Все вокруг было как и прежде. Через далекий свист в ушах пели, щебетали птицы, плескалась вода о лодку. Солнце по-прежнему заливало все кругом радостным светом. Мост опять стал теплым и нестрашным. На берегу стоял сын, отряхиваясь от прошлогодних листьев. Он смотрел на мать восторженными глазами, будто это он прогнал страшилище. Вдруг снова залаяла вдали Лапа.

— Погоди Ефимка, — Яптане, не зная почему, остановила сына, когда тот взялся за нос лодки, намереваясь столкнуть ее в воду, — погоди, — повторила она и стала, как и в прошлый раз неуклюже выбираться на берег.

— Пойдем-ка, посмотрим на твоего черного человека.

Увидев хозяев, собака радостно, виляя хвостом, кинулась к ним. Обежав людей, опять побежала к насыпи.

Человек лежал неловко, словно большая скомканная тряпица. Яптане осторожно подошла ближе. Заглянула в лицо.

— Ну, — прошептала она сыну, — а ты говорил нет лица и весь черный

— Не знаю… щас он по-другому, однако лежит, — так же шепотом ответил мальчик.

Все еще робея, Яптане продолжала внимательно рассматривать лежащего в щебне человека. По нему уже вовсю ползали большие перламутровые мухи.

Одежда была рваная, резанная вся, пропитанная ссохшейся кровью. На ногах не было обуви. Из узких штанин выглядывали голые, посиневшие ступни, на которых тоже засохли побуревшие ручейки.

Он лежал, уткнувшись правой щекой в камни. Руки были вывернуты ладонями кверху. Кожа на них была сожжена. По открывшемуся розовому мясу, едва подернувшемуся тонкой блестящей пленкой, бегали муравьи и все те же вездесущие, противные мухи. Время от времени пальцы слегка сжимались и мухи с раздраженным жужжанием взлетали.

Что-то не так было в сильно разбитом лице. Женщина вглядывалась и не могла понять: «На вид не больше чем моему старшему, но что-то не так…». Пока не вскинула брови в догадке: «Он совсем седой! Брови темные, а волос на голове белый как снег! Как он оказался здесь!? Что случилось!?..»

Яптане решительно шагнула к молодому человеку, нагнулась и перевернула его на спину…

Все время, уже потом, когда она с Ефимкой тащила его волоком на оленьей шкуре до лодки, грузили в нее, уплывали от этого страшного места, как чуть погодя, на лесном берегу осматривала его раны, промывала отварами из лечебных трав и кореньев, распарив сухие листья, обкладывала ими ушибы и ранения, осторожно, нежным гусиным перышком смазывала обожженные места медвежьим жиром, пыталась напоить рыбным бульоном…, каждый раз с содроганием вспоминала то, что увидела, едва разглядев парня.

Именно тогда, в тот момент она и решилась на схватку со смертью, которая уже вертелась вокруг. Она кинулась спасать его неосознанно, по своей материнской сути. Как любая мать бросилась бы спасать любого ребенка.

Головой Яптане понимала, что ввязывается в сложный, почти необратимый ход судьбы. Молодой паренек умирал, и это было очевидно. Она понимала сознанием, но не сердцем. Сердце толкало в бой за жизнь этого совершенно незнакомого, изуродованного молодого человека.

Она не уберегла своих детей и будет винить себя за это всю оставшуюся жизнь. До смерти будет носить эту тяжесть на сердце, которое безумно устало от боли, кошмарных снов, от бесконечного и постоянного ожидания знакомых шагов и голосов, устало от пустоты и холода. Если бы не Ефимка, давно бы отправилась к ним…

И вот это усталое, изболевшее сердце вновь пробудилось, забилось во всю мощь, ради спасения чужой жизни. Яптане было без разницы хороший это человек или плохой. Она всей душой хотела помочь ему.

Только к следующему вечеру добрались они до неприметного, в два десятка домов селения Еловая Сопка.

Изба Таюты, старая, черная, немного скособоченная на одну сторону, словно присевшая от усталости, стояла на самом берегу особняком, в конце поселка. За ней виднелся довольно большой загон из жердей. А дальше вразброс тянулись обширные, все еще заснеженные проплешины, аж до самого болота. За которым рукой подать до гор, с сочным альпийским многотравием, на котором олени после голодной зимы быстро набирали вес, буквально жировали на радость своим хозяевам.

Пока болото не оттаяло, Таюта успевал прогнать по нему свое стадо. А в избе оставалась бабка Анисия, непоседливая старуха-зырянка, мать жены Таюты.

Вообще младшему брату Анатолия, можно сказать, повезло в жизни.

Если старшего нанял известный ижемский богач Филиппов, то младшего — Таюту сманил к себе в пастухи Савелий Валейский. Не шибко богатый, но и не бедный мужик, из средних.

Таюту привлекло то, что у Савелия выпасные угодья были в горах. Он был совсем молод и, оторвавшись от родных мест, сильно тосковал по дому. Горы хоть и были не так просторны, как на родине, все же помогали первое время Таюте, развевали скуку.

Состоятельные зыряне с давних времен зазывали к себе в пастухи самоедов, от которых когда-то и позаимствовали оленеводство. И те охотно нанимались, особенно молодежь. Одни приходили из соседних тундр, другие, как, например, Анатолий с Таютой — из-за Урала. Пообвыкнув, привозили семьи, невест, нередко женились на местных молодых зырянках.

Так и Савелий, хозяин Таюты, присмотрелся к работящему пареньку, понаблюдал, как тот холит его оленей, да и женил на своей младшей дочери Евдокии. А после смерти все его хозяйство перешло к Таюте.

Старуха Анисия стояла на берегу и вглядывалась в реку, прикрывая глаза от закатных лучей солнца обеими ладошками. Она ждала гостей, словно кто сообщил ей об этом. Острое, скуластое лицо щурилось. Глаза слезились от жарко сверкающей воды, в которой как в жидком огне черной черточкой двигалась лодка.

Больше не сомневаясь, что гости действительно к ней, она засуетилась. Встав на колени перед летней печкой, выложенной из камня, раздула старые угли и, подбросив охапку хвороста, поставила закопченный чайник. Тяжело встала, отряхнулась и бодро засеменила в амбар за припасами, чем будет потчевать гостей.

Одна за другой вразнобой залаяли собаки, увидев, что лодка повернула к берегу. Они лаяли без азарта, лениво труся к причалу. Лапа, стоя в ногах у хозяйки и вздыбив на загривке шерсть, достойно отвечала.

Пристав к берегу, Яптане едва разогнулась, тело ломило от усталости. Еле держался и Ефимка.

— Аньторова! — не скрывая радости, первая прокричала бабка Анисия, шустро спеша навстречу. Она узнала родственницу зятя и приветствовала ее по-самоедски. Поверх юбок успела подвязать цветастый передник, На голове — яркий платок в виде кокошника, на плечах поверх старой заношенной жакетки — еще один с тесьмой. На груди весело, дробно бились дешевенькие стеклянные бусы.