Овца

Через десять дней суд выносит Томлину порицание и налагает на него штраф за немотивированное оскорбление честного гражданина, и он уже рад-радешенек, что избежал дальнейшего разбирательства своей клеветы и легко отделался нижайшими извинениями перед Кэффи и всего сотней фунтов в возмещение морального ущерба.

Отец и дочь его прощают. Блю берет взаймы сто фунтов на свадьбу, Кэффи - еще сто на медовый месяц. Мисс Блю полагает, что серебряный чайный сервис был бы вполне уместным подарком, и к тому же заслуженным, ибо Томлин чуть не загубил ее счастье. Томлин ограничивается электрическим чайником; ни на регистрацию, ни на свадебную вечеринку его не зовут. Правда, миссис Кэффи благодарит его из Монте-Карло за чайник, который она означает как "чайнек", и присовокупляет пригласительную открытку на новоселье после медового месяца, третьего сентября в пригороде за сорок миль от Лондона - приглашение, рассчитанное на мгновенный отказ. Томлин учтиво отвечает, что третьего сентября он уже будет, к сожалению, в отпуске, и добавляет, что всегда берет отпуск в сентябре, когда схлынет толпа, он лично ценит тишину и покои.

Он дважды набрасывает черновик, дважды вымарывает последнюю фразу. В ней можно усмотреть упрек, даже шпильку. Но в конце концов он говорит сам себе: "А, к черту телячьи нежности, ну что я за тряпка, обидятся - и пусть, они, в конце концов, заслужили. Зато по крайней мере ясно, почему я не могу быть у них на вечере, что я не просто увиливаю от этого их идиотского новоселья".

И он отправляет свое письмо со шпилькой.

Молодожены не отзываются. Наверное, поняли намек и скушали, проглотили. И он испытывает даже некоторое моральное удовлетворение от своей шпильки не все же спускать этим дикарям. Добродетель отмщена, и можно снова наслаждаться покоем. Он дорого за него заплатил.

Но больше он не намерен подвергаться риску. Пять недель спустя, собравшись в обычный свой двухнедельный отпуск в Брайтоне, он говорит экономке в день отъезда, когда та вносит утренний чай, чтоб адреса никому не давала - пусть хоть лучшим другом назовется.

Вдруг внизу шуршат шины. Надсадно заливается звонок. Экономка с вытянутым лицом идет открывать. В комнату влетает миссис Кэффи со стоном:

– Слава богу, вы еще не уехали!
– Она бросается Томлину на грудь, обдавая его ароматом джина.
– Этот мерзавец, - сетует она, - врун и подонок, нет у него никакой квартиры... и денег нету... и службы нету... и он меня избил. Я к нему не вернусь. Я ему все сказала. Думаешь, говорю, можно надо мной издеваться, раз у меня нет своего дома, раз мне негде голову преклонить? Забыл, говорю про Уилли...

Смятенному Томлину удается произнести:

– Но ваш отец...

– А, папаша-то - да вы ж его знаете. Видали вы его. Я ему вчера звоню, а он мне - да катись ты к черту. Единственно, забеспокоился, чтобы Билл ему десять монет отдал. Я от него в жизни ничего не ждала. И ни шиша не получала. Папаша - он свинья. Да я, между нами, и не знаю, может, он мне никакой и не папаша. Мамка моя его по пьянке в постель затащила...

Еще более вытянутое лицо экономки спрашивает в дверях:

– Простите, сэр... что таксисту сказать, он денег ждет...

– Ой, я забыла, - говорит миссис Кэффи, - у меня ж денег нету.

Томлин - в халате - идет на улицу расплачиваться с таксистом. Проходя мимо комнаты для гостей, он слышит писк младенца и недоуменно мешкает на пороге. Ужасно мокрое и грязное дитя лежит на недавно перестеганном пуховом одеяле. Завидя Томлина, оно заходится в крике.

И снова Томлина обнимают. Снова его обдают духом джина.

– Да, это маленький Питер. А что мне было делать? И я знала, вы не будете против, вы же такой добрый...
– Она рыдает в голос.
– Настоящий друг, мой единственный друг на всем белом свете... Только на денек-другой, мне только оглядеться...

Но за ближайшие полгода она не успела оглядеться. Томлин пробовал связаться с Блю, но тот срочно отбыл в Эйре после какой-то неприятности с одной кобылой, которая вдруг изменила масть, из вороной стала гнедой и на три копыта белоножкой, попав под ливень сразу же после выигранных ею скачек. От него не было ни слуху ни духу, кроме счета того бандита за проезд на Пэддингтонский вокзал и обратно с личной припиской Блю: "И не стыдно тебе так долго человека морочить? Скажи спасибо, что он не подал в суд".

Миссис Кэффи и младенцу, по-видимому, совершенно некуда деться, кроме детского дома или улицы. И хотя на улице она, кажется, чувствует себя неплохо и немало ее знакомцев наведываются в неурочные часы к Томлину разделить его виски, Томлин никак не может решиться ее выгнать. Он чувствует, что пойди он на этот шаг - и он навек потеряет покой.

Экономка ушла, даже уборщицу держать трудно, та ходит нерегулярно, в доме грязь, огромные расходы. Томлин состарился на десять лет, каждый раз до и после еды принимает таблетки. И последнего утешения нет у него в этих ужасных обстоятельствах. Он недоволен собой. Ему никак не удается расположиться к миссис Кэффи.

Он не может привыкнуть даже к ребенку, с каждым днем все более похожему на Кэффи, даже к его нахальным пронзительным воплям. А больше всего печалит Томлина, что все это, в сущности, просто смешно и ни с кем другим не могло бы случиться, и любой другой уж сообразил бы, как из такой ситуации выкрутиться.

Но вот однажды, когда Томлин, предаваясь подобным унылым размышлениям, полчаса целых тщетно ждет чая, у дверей останавливается такси. Томлин сидит, прижавшись к подоконнику, чтобы как можно дальше быть от Флори, которая наконец спустилась вниз и собирается позвонить в колокольчик. Ибо Флори потребовала всех привилегий хозяйки дома, а Томлин решил, что надо уступать ей во всем. Флори умеет делать жизнь невыносимой для всякого, кто поступал бы иначе.

Из такси выходит старичок в синем костюме и котелке, на вид не то банкир, не то отставной капитан. Томлин смотрит на него, смутно недоумевая и не понимая, зачем тот пожаловал, потом слышит за своей спиной странный возглас и оборачивается. Флори подбегает к окну. Глаза у нее вылезают из орбит, щеки мертвенно бледнеют, отвисает челюсть. Томлин в жизни не видел, чтоб человек так пугался. На мгновение она застывает, как парализованная, только рот дергается, и похоже, что она сейчас завопит.

Но нет, она молчит. Она переводит взгляд на Томлина, прикладывает дрожащий палец к губам, словно молит: "ни слова", и на цыпочках выходит из комнаты, как только раздается звонок в дверь.

Через секунду уборщица распахивает дверь гостиной и тут же кидается на кухню. Она нанималась уборщицей, и не ее дело бегать на звонки.

Старичок входит с котелком в руке, представляется:

– Мистер Смит.

Нет, всей повадкой он больше похож на капитана, чем на банкира. Банкир, тот взглядом сразу спрашивает: "Ну-с, что ты стоишь?", а у этого во взгляде совсем другой вопрос: "Ну-с, что ты собой представляешь?"

– Простите, но я...
– заикается Томлин. Непонятный ужас Флори, ее умоляющий жест повергли его в смятенье. Дело принимает неожиданный оборот, а он не привык к неожиданностям.

– Да, вы меня не знаете, - говорит мистер Смит.
– И я вас не знаю. Но я ничем не торгую, так что не задержу. Вы, кажется, знаете одного моего друга, Блю, моего старинного друга. Я слыхал, его дочь Флори недавно у вас поселилась.

– Да.

– Она сейчас тут?

– Мне очень жаль, но она...