Овернские влюбленные

Они вошли на кладбище, народ стал тесниться, и комиссар не смог больше продолжать эту содержательную беседу. Он подошел к Лакоссаду и попросил передать его соболезнования семье и сказать, что комиссара-де срочно вызвали. Сам же, воспользовавшись тем, что выкроил свободные полчаса, помчался обратно, к Парнакам. Там Шаллан сразу прошел на кухню, где Агата месила тесто для торта.

— Вы меня узнаете? Я комиссар Шаллан.

— Да-да, мсье, но каким образом…

— Вряд ли нам дадут спокойно поговорить, Агата. Поэтому не станем отвлекаться на пустяки. Скажите, как складывались отношения между мадам Парнак и ее деверем?

— Отношения?

— Они ладили между собой?

— Ну что вы! Он вообще ни с кем не ладил. Ко всем придирался. Хозяина упрекал, что тот не занимается конторой. Мадам он терпеть не мог. Его бесило, что она заняла место прежней хозяйки. Даже мадемуазель читал нотации, что она плохо себя ведет и тратит слишком много денег.

— Мсье Дезире был добрым католиком?

— По-моему, да. Каждое утро ходил к мессе.

— Мне говорили, он был превосходный охотник.

— Он? Охотник? Ну надо же! Да мсье Дезире ни в жизнь не притрагивался к оружию… он пуще чумы боялся всего, что стреляет!

— Может быть, и боялся, Агата, но, к несчастью, как мы теперь знаем, он все же взял в руки пистолет…

— Верно, конечно… и все-таки мне не верится, что мсье мог это сделать…

— А что, он всегда держал пистолет у себя в комнате?

— Можно сказать и так… Мсье спрятал его в комоде, под кучей нижнего белья, но об этом весь дом знал.

— Ясно… Я помню, вы говорили, что мсье Дезире спал очень крепко?

— Еще бы! Даже будильника не слышал. Потому-то я и приходила будить его каждое утро, а уж заодно приносила и чай.

Разговор с кухаркой испортил настроение комиссару. «Действительно, — размышлял он на ходу, — кто-то вполне мог проникнуть в комнату Дезире через незакрытое окно, вытащить из комода пистолет, обернуть его тряпками, а потом простыней, чтобы никто не услышал выстрела, и прижать дуло к виску Парнака-старшего». К несчастью, никаких подтверждений этой любопытной гипотезы у комиссара не было.

В день похорон Дезире Парнака контора открылась во второй половине дня. Взволнованный мсье Альбер прочитал своим служащим проповедь, в которой долго и нудно воспевал несравненные достоинства покойного брата. В конце концов у присутствовавших на лицах появилось одно и то же кислое выражение, призванное засвидетельствовать, что все поняли, какую невосполнимую утрату они понесли. Уловив это, довольный нотариус попросил удвоить усилия в память о том, кто, хоть и ушел навсегда, но чей дух, несомненно, навеки останется здесь. Мадемуазель Мулезан, как водится, пролила слезу, и мсье Альбер со скорбным достоинством покинул контору. Не успел он закрыть дверь, как Вермель тоже завел что-то вроде надгробной песни в честь «Мсье Старшего». Рассказ об исполненной благородства жизни Дезире Парнака поверг мадемуазель Мулезан в величайшую скорбь. Похоже, покойник все-таки ошибался, оценивая мадемуазель: он считал ее дурой и, ничуть не стесняясь, говорил об этом во всеуслышание.

Как только Вермель покончил с панегириком мсье Дезире, старший клерк велел мадемуазель Мулезан перестать изображать плакучую иву и приниматься за работу.

— Простите меня, мсье Антуан, — пролепетала она, — но я глубоко привязана ко всем членам семьи Парнак… Ведь я начинала работать еще у мэтра Альсида, отца мсье Дезире и мсье Альбера… При мне родилась мадемуазель Мишель, а мадам Анриэтта, первая супруга хозяина, была так добра ко мне… Ах, ее смерть тоже стала для нас невосполнимой утратой…

Вермель не мог упустить случая позлословить.

— Уж ее-то точно не нашли бы ночью в саду с разбитой головой и почти без одежды…

— Почему? — сухо осведомился Франсуа.

— Потому что мадам Анриэтта была порядочной женщиной! Она почитала семейный очаг!

— Так вы считаете, что вторая супруга мэтра Парнака…

— …не много стоит, если хотите знать мое мнение!

А мадемуазель Мулезан сочла нужным ввернуть очередной «коварный» вопрос:

— С чего бы это вдруг мадам в столь легком одеянии оказалась среди ночи в саду?

— Да еще за домиком мсье Дезире, где ее никто не мог ни увидеть, ни потревожить, — уточнил казуист Вермель.

— Не иначе на свидание с одним из своих любовников выскочила, уж можете не сомневаться! — хихикнула старая дева.

Франсуа резко вскочил, в очередной раз уронив многострадальное досье «Мура-Пижон», и запальчивым фальцетом завел:

— Мадемуазель Мулезан и вы, Вермель, вы просто низкие, подлые люди!

— Что? — вскричали оба старейшины в один голос.

— Как вы смеете говорить такие вещи о супруге своего хозяина?

— Мы знаем, что говорим, — прошипел Вермель.

— Вы ненавидите ее за то, что она молода, а вы — старые развалины! Вы хотите опорочить женщину из-за того, что она красива, а вы — уроды!

— Господи, и что нам только не приходится выслушивать последнее время! — простонала мадемуазель Мулезан.

— Ах, вот оно что, вам уже мало дочери? — нанес неотразимый удар Вермель.

Ремуйе едва успел схватить Франсуа, бросившегося на обидчика.

— А ну, успокойтесь! Как только вам не стыдно! Придется все рассказать мсье Альберу. Сядьте на место, Франсуа, и займитесь наконец делом! А вас, одры, чтоб я больше не слышал. Если еще хоть что-то пикните, погоню к мэтру Альберу пинками в зад! Вот там все и расскажите!

Выволочка возымела мгновенное действие, и до самого вечера в конторе стояла свинцовая тишина, лишь изредка нарушаемая всхлипываниями мадемуазель Мулезан и тихим ворчанием в животе Вермеля. Поверх досье Антуан с любопытством поглядывал на Лепито. Неужели он и вправду втрескался в мадам Парнак? А как же быть с Мишель? Старший клерк был кем угодно, но только не дураком, и в голове у него роилось множество вопросов.

К вечеру мадам Парнак просила передать мужу и падчерице, что чувствует себя лучше и хотела бы повидать их. Нотариус, до сих пор влюбленный в жену как мальчишка, бросился к изголовью ее постели. Мишель отправилась навещать мачеху с гораздо меньшей поспешностью. Увидев отца, опустившегося на колени возле тумбочки и державшего мачеху за руку, девушка явно расстроилась. Нотариус млел от удовольствия, а жена свободной рукой теребила ему волосы и сюсюкала.

— Неужто мы так боялись потерять свою маленькую Соню? — ворковала она. — Значит, мы все-таки любим нашу маленькую Соню?

— Глупышка! Как будто ты этого не знаешь.

— А что, если б меня убили?

— Запрещаю тебе даже говорить об этом! О ужас! Что бы со мной было без моей дорогой крошки?

Мишель и смешно и неприятно было видеть это унизительное слюнтяйство со стороны отца, и она не без иронии заметила:

— Надеюсь, я вам не помешала?

Оба с удивлением посмотрели на нее, и мэтр Парнак простодушно уверил дочь, что ее приход никого не потревожил.

— В таком случае, — резко возразила девушка, — меня смущают подобные неумеренные излияния чувств.

— Уж не ревнуете ли вы, Мишель? — рассмеялась Соня.

— Да нет, скорее, мне просто… гадко.

Нотариус вскочил.

— Мишель!

— Мне гораздо больше нравится, когда ты стоишь, папа, а не полозишь, как только что.

— Я не позволю тебе…

— Пощадите! — закатила глаза мадам. — Ваши крики для меня — пытка!

И она театральным жестом подняла руки к голове. Альбер тут же бросился с извинениями.