Овраги

— На что же тебе земля, если ты будешь в колхозе?

— Как же без земли? Огород. То, другое. Пашеничку… Я на колхоз буду за так работать. А что на своей земле, то мое.

— Ты, дед, в одной ладони два арбуза удержишь? То-то, что нет. Садись. Вы что хотели, бабушка?

К столу подошла старушка с морщинистыми, как грецкий орех, руками — Парамоновна. Она бойко протараторила, что после выступления Клима Степановича навеки порывает с прошлым и подает заявление на новую жизнь в колхозе.

И положила на стол заявление.

— Шустра бабка, — загалдело собрание. — С ходу перековалась!

— Когда ты успела заявление написать?

— Ты же неграмотная.

Емельян буркнул:

— Садись, бабка. Ну тебя к шутам!.. А вы потише, граждане. Митя не поспевает записывать.

— А зачем ему все записывать, — встал Чугуев. — Ты, Митька, пиши главное: по декрету Ленина сельская земля совместно с домашними садами и огородами переходит в пользование крестьян — владельцев, и при изменении наделов начальное ядро надела остается неприкасаемым. И селяне Сядемки не позволят районным властям командовать наперекор Ленину. Так и напиши.

— Не надо этого фиксировать, Митя, — сказал Догановский. — Переходите к выборам.

Пока говорил Чугуев, к проходу решительно проталкивалась девушка в истертой бархатной теплушке. Из серого, по-монашески подвязанного платка выглядывало красное, словно только от печки лицо с маленьким носиком и большими, как у телки, ресницами. На вид ей было лет шестнадцать. У стола она встала боком и робко спросила неизвестно кого, председателя или слушателей:

— Можно сказать?

— А ты кто такая, сударыня? — спросил Догановский.

— Я Верка.

— Какая Верка?

Несоответствие детского голоса и зрелой непреклонности сбивало его с толку.

— Жена Тимохи Вострякова, — объяснил Емельян, — того самого.

— Вот оно что, — Догановский встал. — Молодые кадры! Поприветствуем, граждане, Верочку!

— Зачем мне хлопать? — Вера махнула взрослой рабочей рукой. — Я не выступать. У меня просьба. Тимоша не велел мне сюда идти, а я пошла… Если смолчу, век стану маяться. Прошу я вас, всеобщее собрание, коровушку не отбирать. Мне ее тятенька в приданое подарил… Пущай она будет колхозная, а живет у нас. На что она вам? Корова стельная, молока не дает. Через месяц причинять начнет.

— Не понимаю, — прервал ее Петр. — Крупный рогатый скот должен содержаться в коллективном хлеву. У кого в избе скотина, сам превращается в скотину.

— Она у тебя в избе живет? — сощурился Догановский.

— В избе, в избе, — радостно закивала Вера. — Куда ее девать? Холодно.

— Видишь, ты какая. У тебя, можно сказать, медовый месяц, любовь в разгаре, а ты, красивая и развитая, ночуешь в одной комнате с мужем и с коровой. Неловко.

— Что сделаешь. Она породистая. Деликатная. Ярославка. В колхозном хлеву не выживет.

— Не твоя забота. За корову правление отвечает, — сказал Петр.

— А за курей кто мне ответит? Никто. Только Тимоша в колхоз заявление подписал, пришли с мешком и четырех курей унесли. Побегла я их проведать. Зашла в курятник, осподи! В поилке лед. Куры снег едят. Думаю, пущай делают, что хотят, а заберу я своих домой, пока подвески не отморозили. Искала, искала — ни одной не нашла.

— Разве найдешь? — сказал Петр. — Их там, почитай, две сотни.

— Коли были бы, нашла бы! Они вдвое больше колхозных. А что искать, когда в углу дыра. Не то что хорек, лисица заберется.

— А все-таки, красавица, по двадцать яиц с несушек колхоз дал, — мягко напомнил Догановский.

Активисты захлопали.

— Они на бумаге дали по двадцать яиц, товарищ председатель, — Вера вроде бы позабыла, что она на собрании, и разговаривала с президиумом, как дома. — Семен Ионыч произвел несушек в петухов, вот и повысилась яйценоскость. В птичнике двухсот голов нет, а в сводках сто петухов обозначено.

— Ишь, какая шустрая! Откуда у тебя эти цифры? — Догановский улыбнулся.

— Вчерась Тимоша свое заявление искал и наткнулся на сводку. Прочитал и спросил Семена Ионыча: если у нас столько петухов, чего они не кукарекают?

— Ничего он у меня не спрашивал, — сиротливо выкрикнул Семен сквозь смех присутствующих.

— Спрашивал, спрашивал! Вы, дяденька, позабыли. Помните, вы ему ответили: горло застудили, вот и не кукарекают… А хоть и двадцать — разве это достижение? Чтобы кура яйца давала, ее кормить надо. А чем у вас курицу кормят? Гнилой пшеницей. Из амбара семенной фонд таскают и птице скармливают. Зашла я в амбар, поглядела на ваш семенной фонд. Пшеница гниет на сыром полу, гниет и температурит…

— Верно! — поддержали из дальних рядов. — И чечевица не сортирована…

— Верно, оно, может, и верно, а кто ее в амбар допустил? — спросил Петр.

— А чего меня не пускать? У меня ни мешка, ни ведра. Шубейка без карманов. Стою я там, вою. Если курей зимовалым зерном травят, как же мою коровушку кормить станут? Ладно, если до сретенья сена хватит, а дальше как? А коровушкам-то не только сена, им свеклы надо, репки…

— Ты, Верочка, девушка интересная, — плаксиво заговорил Догановский. — Но даже очень интересным девушкам не к лицу срамить отцов и дедов… Мы празднуем рождение колхоза, а ты костеришь всех без разбора… Нашла время. Руководство района к вам всей душой: круглую печать вам доверило, штамп доверило…

— Значит, коровушку не заберут? — Вера оживилась.

— Ты ровно дитя. Есть решение центра. И колхоз обязан это решение выполнять.

— Так ведь, Клим Степанович, решение писано для правдашного колхоза, где хлев теплый и кормов в достатке.

— Ваш, выходит, колхоз неправдашный?

— Ну, не то чтобы неправдашный, а как вы сами сказали, дикий.

— Не передергивай! Я говорил — был дикий. А на данный момент зарегистрирован и имеет круглую печать.

— Ой, товарищ председатель. Ну пущай лысому дали круглую печать. Разве от нее он станет кучерявый?

Простодушная молодушка не учитывала, что Догановский всю наличную растительность употреблял на прикрытие неприличной, как ему казалось, лысины.

— А ты, оказывается, глупее, чем я думал, — проговорил он после длинной паузы. — Разъясняю. Колхоз перестал быть диким, потому что в него влилась могучая струя, которая, несмотря на кулацких подпевал, изменит лицо Сядемки.

— Где они его изменяют? В курятнике как была дыра, так и есть, пшеница гнила и гниет, сено вчерась воровали и сегодня воруют. Тимоша верно сказал: свежие люди влились в колхоз не по своей воле.