Овраги

ГЛАВА З САТИН-ЛЮКС

Мите было жалко обоих — и папу, и маму.

Он лучше других знал, как мама любила свою работу, как она готовилась на выход, словно балерина, пришпиливала накрахмаленный до треска кокошник, распрямляла на спине бантик кукольно-крошечного передника, прилепляла локоны на височки и парадно являлась к буфетной стойке.

Теперь все чаще, прибегая со двора или из отряда, Митя заставал ее на кровати. Она лежала, отвернувшись к стене, а отец смотрел виноватыми, как у сеттера, глазами. За обедом он иногда подмазывался, рассказывал международные новости. Мама через силу слушала и через силу отвечала. Прошли времена, когда они запросто одалживали соседям трешки и пятерки. Хотя «Степная правда» объявила заборные книжки очередным достижением Советской власти, кормить семью стало сложней. Любимые Митины беляши появлялись на столе реже, а картофельные котлеты чаще. Статьи о Днепрострое и Магнитке перемежались советами разводить кроликов и рецептами «Сто вкусных блюд из сои». Свинина на вольном рынке подорожала втрое. У татар и китайцев, тайком торговавших мукой, рисом и спичками, товар отбирали в фонд беспризорных. А когда в церабкоопе появлялось пшено, вызывали милицию, чтобы выровнять очередь.

Только теперь Клаша осознала цену своей профессии, да было поздно. Она согласилась бы пойти в любую столовую, на любую должность, даже на мойку. Но, как только появились карточки, ни в ларьках, ни на лотках, ни в других самых заштатных точках Нарпита вакансий не оказалось. Вернуться в столовую № 16 не могло быть и речи. Должность Клаши больше месяца занимала супруга заведующего юридической консультацией. А главное, позорная история в Собачьем садике, разукрашенная картинными позами Магдалины Аркадьевны, была у всех на устах.

Однажды воскресным утром пришел свояк Скавронов, грузный мужик в белой просторной парусине, как кресло в чехле.

— Сама где? — спросил он, оглядывая комнату.

— В церкви, — ответил Роман Гаврилович.

— Чего она там не видела? Али поп кучерявый?

— Молиться пошла. Чтобы карточки отоваривали, — мрачно отшутился Роман Гаврилович, — а то вместо мяса соевую колбасу дают.

— По этому вопросу не богу надо молиться.

— А кому? Тебе?

— Ясно дело, мне, — Скавронов добыл из кармана теплую конфетку. — Малый где?

— Спит твой малый. Не знаю, чем тебя и угощать. Вчерась Митька наловил плотвы, да ты, чай, побрезгуешь?

— Вона куды докатились. Рабочий класс — не кошка. Его плотвой не прокормишь. Куда ты, партийный секретарь, глядишь?

— Бывший секретарь.

— Ничего. Злей будешь. Давай хоть плотвы… Где она у тебя? Да, докатилися… В кооперации керосинок и тех нету! В гражданскую войну этого дерьма было — завались, а нынче за керосинкой в Самару едут. Куда годится? Надо выручать государство, а не разводить контрреволюцию про соевую колбасу.

— Ты тоже рабочий класс. Чего же не выручаешь?

— Друг на дружку будем кивать — товару не прибавится. А если углубиться в ту же керосинку — ничего страшного она не представляет. Керосинка собирается из четырех ерундовых частей. На самом верху конфорка. А что такое конфорка? Мура. Круглый чугун. Под конфоркой стояк со слюдяным окошком. Под стойкой ревизуар с двумя дырками.

— Резервуар, — поправил Роман Гаврилович.

— А я что говорю? Я и говорю — ревизуар. Для керосина. Обратно мура. Кровельное железо. Вот четвертая часть — щелевая горелка. Каретка, вроде как в керосиновой лампе — фитили легулировать. Я бы ее сам собрал, да материала нету. На каждую керосинку требуется два медных гвоздя-регулятора и зубчатые колесики. А где я меди добуду? Из меди ноне пятаки штампуют. Вот как бы мы наладились нарезать стержни с зубчаткой, дело пошло бы валиком…

— Постой, постой. Кто это мы?

— Вот голова! Битый час толкую, а он ушами хлопает! Мы — это я да ты. Ребят наймем медные детали обтачивать, а на нашу долю — каркас загинать да красить…

— Ты это как, свояк, всерьез?

— Как хошь, так и понимай.

— Понимаю всерьез. Мы, значит, будем тебе керосинки собирать, а твоя доля — конфорки накладывать.

— Моя доля самая рисковая — сбыт.

— Так я тебе всерьез и отвечу. Хотя мы и висим на красной доске, а план по ремонту локомотивов за май месяц мастерские завалили. В июне, похоже, тоже завалим. Если в такой обстановке я поставлю вопрос о керосинках, как думаешь, куда меня пошлют?

— Зачем вопрос становить? Ты же не становишь вопроса про ребят, которые у тебя в цехе зажигалки из патронов паяют? Переключил бы ты их на сурьезное производство. Оне бы побольше заработали.

— Так ты что же, хочешь меня в частную лавочку втравить?

— Зачем втравлять? Твое дело найти ребят и дать задания: в ударном порядке нарезать триста медных пробок на три четверти и триста втулок со внутренней нарезкой шесть на девять. Материал ваш, деньги наши. Твое дело: считай детали да тащи мне. Жесть выгинать — беру на себя. Слюду — мусковит проводник с Забайкальского доставит. С ним у меня общий язык. И с эмалевой краской полный порядок. Красить посадим Митьку. В сараюге запрем, чтобы никто не видал. Пущай привыкает к полезному труду.

— Выходит, ты меня подначиваешь эксплоатировать человека человеком. Доедай рыбу и мотай, откуда пришел.

— Как хошь. А все ж таки подумай, — проговорил Скавронов миролюбиво. — Об себе не хочешь, так о семье надо заботиться. Клашка-то твоя не в церкви. Она на толкучке топчется — теплушку плюшевую загоняет. Я мимо прошел, вроде ее увидал. Совестно…

Разговор этот от начала до конца выслушал Митя. Он лежал, притаившись в короткой кроватке, сработанной Скавроновым лет восемь назад. Кровать наполовину заслонялась комодом, и от стола были видны только Митины скрюченные ноги. Он слушал, открывши глаза; с открытыми глазами слова становились слышней и понятнее.

После ухода Скавронова отец гневно шагал по комнате и возмущался:

— Вот суки, а? Из песка веревки вьют, сукины дети. А?

И чем отец больше сердился, тем было ясней, что он согласится на рисковое дело.

Недели через две, ярким июльским утром отец самолично вытер на столе клеенку и велел Мите позвать из кухни маму.

Клаша переступила порог и ахнула.

На столе, выдвинутом к середине комнаты, горела в солнечных лучах широкая лента алого сатина, закиданная белыми кругами размером с райское яблочко. Сатин свисал с обоих краев стола и тянулся по полу чуть не до самых Клашиных ног, освещая розовым сиянием комнату.

— Батюшки! — Клаша прижала щеки ладонями. — Где ты добыл такую красоту? Ромка! Рыжик!

Эта ласковая семейная кличка вспомнилась ей впервые с прошлого года.

— Премия, — ответил отец, небрежно закидывая ногу на ногу. — За ударный труд. Бери ножницы и крои. Хоть сарафан, хоть что… Метраж — четыре восемьдесят.

— Гляди, мам, и картинка приклеена, — заметил Митя. — Тюрьма нарисована. И золотые буквы.

— Где ты тюрьму увидал! — отец нахмурился. — Это не тюрьма, голова — два уха. Это фабрика. Текстильное производство. Не цапай! Замараешь!

— А вон она, пломбочка! Свинцовая!

— Не цапай, тебе говорят.

На шум зашла соседка Лия Акимовна. Сатин, словно теплый костер, озарил и ее лицо и сервизный молочник в ее руках.

— Да. Прелестный сатин, душечка. Жар-птица! — Лия Акимовна печально вздохнула. — В дни моей молодости такой цвет называли турецким.

— Лия Акимовна, у хозяина кофей… — сунулась в комнату босая прислуга Русаковых Нюра. Она увидела сатин, и срочные дела вылетели у нее из головы. — Это откудова? — пристала она к Клаше. — Ой, ослепну! Где дают? Где брала?