Овраги

На подушке, на столе, на тумбочке раскинуты рукодельные салфетки, даренные Емельяну «со значением». Над кроватью на соломенной циновке нарисован желтый лев с подведенными тушью женскими глазами.

Сюда, на каменные плиты пола, и притащили избитого Емельяна. Притащили и бросили, как был, в полушубке и в буденовке.

— Живой? — спросил, войдя, Роман Гаврилович.

— Живой, — отозвался он, не открывая глаз. — Ладно, разбеглись… А то бы я им… я им…

— Как себя чувствуешь?

— Лучше всех… На спине лежать хорошо. На боку больно. В ушах гудит — спасу нету.

— За что они тебя?

— За симпатичную рожицу.

Роман Гаврилович взял с тумбочки белую книгу, стал ее перелистывать. Это был стенографический отчет Одиннадцатого съезда Российской коммунистической партии, изданный в 1922 году.

— Эту книгу ему Шевырдяев подарил, — пояснила Катерина. — Велел всю наскрозь прочитать.

— Кто вопрос поставил? Шевырдяев? Вот тут. На полях.

— Ну-ка, зачитай, где.

— А вот где: «Нам приходится делать непомерно новое дело… в котором будет, несомненно, ряд ошибок. Главное: надо трезво уметь смотреть, где такие ошибки допущены, и переделывать все с начала. Если не два, а даже много раз придется переделывать все с начала, то это покажет, что мы без предрассудков».

— Я, Роман Гаврилович, — сказал Емельян. — Я ставил вопрос…

— Да как у тебя рука поднялась такую книгу марать? Это же речь Ленина! О политических ошибках. Какие тут могут быть вопросы?

— Ошибки ошибкам рознь. В деревенской политике ошибаться никак нельзя. Поскольку кроеного не перекроишь… Мне чего-то говорить тяжело… Оклемаюсь, тогда…

— Говорить тут нечего. Нужно не говорить, а ликвидировать политическую неграмотность. Ты все-таки секретарь ячейки.

— Ладно тебе, — посоветовала Катерина. — Сперва ему ожить надо, а уж потом неграмотность ликвидировать.

Она тряхнула салфетку, сердито прочла вышитые инициалы, переложила ее ледком и прижала ко лбу Емельяна. Под голову сунула буденовку.

— Катерина? — он попытался улыбнуться. — Не уходи, ладно?

— Ну мужики! Избитый, как сноп с-под молотилки, а к бабе все одно тянется. Может, его на топчан поднять?

— Дождем доктора, тогда, — шепнул Роман Гаврилович. — Может, чего переломато.

— Ничего не переломато, — громко объявил Емельян. — Отдохну маленько, пойду с Петькой рассчитываться. Другие лупят куда попало, а у него одна задача — по голове… Сразу видать, заведующий разумными развлечениями… — голос его задрожал. На бледный висок выкатилась слезинка. — На колени поставили. По карманам лазили. Кто я им, петрушка?

— Деньги взяли? — насторожился Роман Гаврилович.

— Какие деньги! Партийный билет искали… Петька надумал, чтобы я стоял на коленях, выкликал бы «долой колхозы!» и рвал бы партийный билет.

— Вот гады, — Роман Гаврилович маршировал из угла в угол. — Хорошо… Мы их к стенке прижмем. Взяли?

— Чего?

— Билет.

— Нет.

— Молодец.

— Как его взять, когда его у меня нет.

— Потерял? — Роман Гаврилович замер.

— Нет, что ты. У меня его сроду не было.

— Ты что? Бредишь?

— Не брежу. В здравом уме и памяти. Я сроду беспартийный, товарищ Платонов. Беспартийный большевик.

— Да! — протянул Роман Гаврилович, уставившись на белое лицо Емельяна. — С рабочим классом все ж таки легче управляться, чем с колхозным крестьянством. Слышите меня, Фонарев?

— Слышу.

— Ты что, чудишь?

— Правда. Меня Шевырдяев секретарем ячейки поставил. Поскольку я самый грамотный. Обещался в кандидаты провести. Не успел.

— А как же Орловский? Почему ты не признался секретарю райкома?

— Как признаться? Орловский меня на пленуме в пример ставил. Я ж все ж таки активный был коммунист.

— Хорош коммунист. На речи Ильича вопросы ставишь.

— А из тебя какой коммунист, когда ты партийного от беспартийного не отличаешь?

— Будет вам! — прикрикнула Катерина. — Нашли время!

— Помалкивай! — сердился Роман Гаврилович. — Почему не сказала, что он самозванец?

— А я почем знала?

— У вас у всех один ответ: ничего не знаю. Про раскулачку вся Сядемка вызнала. Мы еще протокол не дописали, а они пикеты с дубинками выставили.

— Не бранись, Роман Гаврилович, — проговорил Емельян. — Я и сам-то не враз понял свою должность. А что сядемцы за кузнеца заступились, это правильно. Что ты желаешь? Чтобы они языки заглотнули? Гляди сам: продуктивных крестьян извели, а Петька-лоботряс командует. Это что, партийная линия?

— У тебя нет никакого права обсуждать партийную линию. Твоя задача на сегодняшний день хворать и поправляться. А там видно будет, что с тобой делать.

— Это верно. Позабыл, Роман Гаврилович. Кому: дела-то сдавать? Вавкину или Пошехонову?

— Тебя это не касается.

— Нас это всех касается, — проворчала Катерина.

— Ступай домой! — крикнул на нее Роман Гаврилович. — Митька небось жевать хочет.

— А Емельян как же?

— Без тебя вылечим. Ступай.

— Как скажешь.

Катерина надела стеганку с цигейковым воротником и вышла.

В часовне стало тихо. Только гудела буржуйка да за окном посвистывала метель.

— Ты вот что, Роман Гаврилович, — после долгого молчания проговорил Емельян, — без дела на улицу не выходи. Спокоя они тебе не дадут. Митьку береги… — и, помолчав, добавил: — И Катерину.

В дверь постучали. Вошел осыпанный снегом Барханов, глянул на растянувшегося на полу Емельяна.

— Вот они, ягодки. Говорил Горюхину, надо подождать. А ему только бы ехать. Вот и доехали.

Участковый был крайне раздражен. Петра Алехина дома не оказалось. Куда подевался, жена не знала. В сарае нашли зеленый сундук. Настасья кинулась коршуном, но сундук был пуст. Фрося неохотно призналась, что еще утром в нем лежали картина, ковер и еще кой-какие предметы неизвестного назначения. Посещение жилища Петра завершилось тем, что Настасья подралась с Фросей и Барханову пришлось их разнимать.