Озеро

Речь свою он продолжил и в коляске мотоцикла, обращаясь уже к Юре, — о сыне, который подрастая, будет подпирать пошатнувшееся дело. Только бы он поскорее родился и поскорее вырастал!

19

Пятнадцать суток прожил Размахай в районном центре — так долго не жил он в городе, никогда на такой большой срок не отлучался из своей Архиполовки. Если, конечно, не считать службы в армии — но это когда было-то! Двадцать лет назад.

Вышло так, что в первый день двор милиции покрывали асфальтом — Семёна послали помогать. Он разбрасывал чёрную горячую кашу, разравнивал, отступал от грохочущего, фыркающего катка. И асфальт, и каток исходили синим чадом, у Семёна мутилось в голове, но, не своя воля, отстоял эту вахту с честью.

На другой день асфальтировали ту улицу, где милиция и так называемый Дом Правосудия; Семён уже сам ездил на асфальтовом катке, поскольку тот ему покорялся с большей охотой, нежели прочим. Тут, слава Богу, асфальт кончился — фонды исчерпались; а у начальника милиции персональная «Волга» вышла из строя, стала кашлять и чихать — Семён вызвался ее вылечить и сделал это в два счёта: всё-таки машина — не корова, машина — попроще.

Начальник милицейский так растрогался, что чуть было не отпустил архиполовского «преступника» домой, но вовремя спохватился, поскольку выяснилось, что Размахай и по части столярного ремесла ловок, поручил отремонтировать мебель в красном уголке милиции. Семён работу выполнил настолько хорошо и быстро, что слава о нём дошла до народного суда, — оттуда явился какой-то заседатель и лично, очень почтительно проводил дарового столяра в Дом Правосудия, где Семён несколько дней подгонял не затворяющиеся и не растворяющиеся створки в оконных рамах.

Это было жаркое лето, когда и в газетах, и по радио, и по телевидению одно за другим следовали сообщения такого характера: на Рижском взморье в районе Юрмалы купаться нельзя из-за загрязнения моря… и в Азовском море в пределах Донецкой области купаться запрещено — слишком велик сброс промышленных стоков… и море Чёрное закрыто для купания от Поти до Батуми — грязно… а в Волгу славный город Торжок сбросил какую-то дрянь — купаться, как объявили… нельзя до самой Дубны. И в Москву-реку по сточной трубе некое предприятие спустило некую химию — кое-кого из купальщиков положили в больницу с ожогами, а рыба передохла и всплыла кверху брюхом, для нее больниц нету…

Лишенный полной свободы, но не лишенный газет Семён Размахаев читал об этом, как сводки с фронтов, — с болью и гневом в душе. Чувство собственного бессилия переходило в глубокую тоску. Раз за разом стал сниться ему один и тот же сон: будто медленно и неотвратимо накатывается на него рокочущий, дышащий синим чадом из выхлопной трубы и откуда-то ещё асфальтовый каток, и некуда от него деться, некуда скрыться, нет спасения. Он всё ближе, ближе, тот каток, и чем короче становилось расстояние от загнанного куда-то и припертого к стене Семёна, тем больше становились размеры катка. Сначала-то он был обыкновенным, с трактор, потом с комбайн зерновой, потом с жилой дом в три-четыре этажа, а когда накатывался на Семёна, когда вот-вот захрустят под катком Размахаевы кости, тут он и вовсе вырастал до неба.

Размахай кричал от этого сна и просыпался.

— Ты чего, дурдом? — ворчали на него сокамерники.

— Да так, приснилось, — виновато отвечал Размахай, тяжело дыша, будто после долгого бега.

Не сразу после мучений от бессонницы засыпал, и асфальтовый каток являлся ему вновь. Опять он катил, урча, подминал траву и деревья, птичьи гнезда и лягушек, душил всякую живность сизым плотным дымом, глушил птичье пенье и стрекоз, кузнечиков нахрапистым, натужным рыком и вырастал до размеров пятиэтажного дома. Чугунная, отшлифованная в работе поверхность катка маслянисто отсвечивала на солнце, еще секунда, еще мгновение — скрыться некуда — и вдавит Семёна без всякой жалости в землю.

— А-а! — кричал Размахай во сне. — А-а!

Опять его будили собратья по камере и обещали всяческие страсти, если не кончит орать во сне. А со сном разве совладаешь? Не своя воля.

Его и побили бы, наверно, но на третью или четвертую ночь пришла к нему на помощь царевна-волшебница: она появилась перед растущим до ужасающих размеров катком, вскинула свою тонкую руку ему навстречу, ладошкой вперёд, и он тотчас остановился, будто наткнувшись на препятствие, как тогда на берегу озера бык Митя, и более того, опал разом, будто резиновая лодка, которую бык пырнул рогом.

Укротив каток, она села на нары к Семёну, попросила:

— Расскажи про озеро.

И слушала, поощряя его улыбкой и взглядом, от которых он замирал всем своим существом. Иногда она перебирала его рассказ, спрашивая, к примеру, не видел ли он когда-нибудь «ледяные часы»: лошадиное копыто, отпечатавшееся на льду, и в нем две соломинки-стрелочки, которые двигал солнечный ветер. Семёну никогда часы эти не попадались на глаза, но тут словно осенило: видел! точно, видел! И не раз: даже вспомнилось, как удивился тогда оттого, что время их совпадало с истинным.

Семён рассказывал и про медведицу — как она ловила рыбу на дне озера, а потом выломилась изо льда и влезла по звездному небосклону, где и улеглась в небесной своей берлоге.

Женщина смеялась, и душа Размахая внимала этому смеху, как музыкальным всплескам.

Вспомнил он и про каменную плиту на дне, на самом глубоком месте, похожую на крышку сундука.

— Это не сундук, — сказала она.

— А что же?

Она улыбнулась и на вопрос отвечала уклончиво:

— На том камне рельефные изображения… какого-нибудь зодиакального знака.

— Ты не знаешь, какого именно? — удивился он.

— Они меняются… в зависимости от того, в каком созвездии находится наше солнце, проходя по большому кругу небесной сферы. Сейчас — в созвездии Рака. Через две недели — в созвездии Льва, потом в созвездии Девы.

Семён оглянулся и увидел на стене камеры нарисованного рака; он шевелил усами и почему-то мигал черным круглым глазом: наверно, подтверждал сказанное ею. Ну, бог с ним.

— А зимой? В феврале, например?

— Февраль дружен с созвездием Рыбы.

— Золотой?

— Да.

Конечно, не зря актёр звал ее ведьмой: она умела так глубоко, до самого сердца, заглянуть в человека; отсюда было и Семёново убеждение, что ей ведомо абсолютно все на свете.

— А те знаки на камнях, что возле Панютина ручья, они тоже?..

— Они в согласии с теми, что на дне озера и что у тебя на руке, — понизив голос, сказала она и приложила палец к губам, оглядываясь на спящих сокамерников Размахая — это чтоб он больше не расспрашивал о знаках: тут тайна.

И Семён покорился, только вздохнул:

— Интересно, что было раньше на нашем озере, тысячу лет, к примеру, назад. Или две тысячи.

Сказавши так, посмотрел на нее: неужели и это знает? Но, может быть, тут тоже тайна?

— Прежде всего, что тысячу, что две — одинаково! — отвечала она.

— Одинаково! — изумился Семён. — Целая тысяча лет прошла, и тут ничего не изменилось?

— Ну, вместо одного леса вырос другой, вместо одного кабаньего стада паслось другое, вместо одних синиц да дроздов гнездились уже другие птицы — это ведь не в счет, не так ли?