Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
Как это у нее пойдет, стеснялся я, грызя жареные кофейные зерна из стограммового ароматного пакетика, который принес бабке, но она взялась за работу сразу, легко, будто сдувая сахарную пудру с рахат-лукума, и переводила все, старательно и прилежно, словно речь шла о «Фаусте», а не о стенаниях и криках. Про гонорар она и не спрашивала, даже когда я о нем забывал. Она была моим доктором Равиком, виллой Равийола, телохранителем, перехватывающим зубами предназначенную мне пулю.
Но и я был к ней внимателен, насколько мог, от всего сердца. Нахваливал ее пончики, беседовал с ней, и, как говорится, был бы у меня поросенок, которого любил бы как самого себя, и того бы старушке в коптильню отправил. Потому что со временем я стал совсем тупой в языках, с тех пор как начались войны, я стал все меньше общаться с людьми, и почти позабыл все
Это потому, что ты поэт, — утешала меня мамочка, когда я жаловался ей на свою ночную жизнь. Поэты знают только один язык.
И вот так моя работа начала сводиться только к благодарностям, и она стала мне невероятно скучной. У бабки был прекрасный, легкий слог, обходились без скребницы. Рысила, как на параде, и захлебываясь, и в мыле. Браво, бабуля! Отлично бежишь. Почти как монах.
Зимой мало что можно было увидеть в соседнем дворе. Скажем, когда выпадет снег — тающие следы вечности. Замерзшие колокола. И — хочешь, не хочешь — при вынужденном избытке свободного времени я погружался в холодный мрак историй, которые ползли передо мной змееобразными типографскими гранками. И тогда я принимался за имена.
Целенаправленное воображение наших авторов, в основном, исчерпывалось комбинацией различных поз в действии, которое всегда должно было быть одним и тем же. Эксперименты типа «Как паре достичь удовлетворения без прикосновений и пенетрации» здесь не проходили. Требовалась надежная рука мастера классических поз и стилей, без абстракций и барокко, способная выявить каждую утаенную тень, всегда скорая на головокружительное движение средним пальцем.
Только имена для них не были важны, как, впрочем, и тела. Тела просто пустые скорлупки, которые следует перевернуть, влив им в ухо любовный яд. Никакой психологии, только чистая механика и освещение. Отсюда и Сюзи, Джонни. Откуда здесь взяться Йозефу К.? Или Мудрому Козерогу? И тут приходила моя очередь всунуть свои короткие вороватые пальцы.
Понимаете, в новом имени не должно быть пола. Никаких Молотков Маркиза де Сада, Гульфиков, титулованных нимфеток. Это искажает обыденность, откуда все исходит.
Были симпатичные сюжеты, упомяну гейшу, которая губами укрощала гриб над Нагасаки, — если это было можно. Но оргия на Диком Западе вполне вписывалась. Пропустим введение и окажемся лицом к лицу с голым ковбоем в сапогах. Точнее, мы наверху, облака — внизу. (О, если бы я был он!)
Верховая езда, вне всякого сомнения, главная картинка всех порномифов. Ржание Содома. Пятый всадник сахарной, сладострастной смерти. Окончательный закат сердца во время имитированного оргазма. Некоторыми из этих крылатых выражений мы можем воспользоваться, это вы понимаете. А сейчас, кого вы хотите засунуть в кадр — Гари Купера и состарившуюся Грейс Келли, кобыл, кусающих друг друга за шеи, Старину Шаттерхенда и Виннету, или их всех вместе, в лаокооновой группе болезненного удовлетворения, — это уже дело вашей техники и тех, для кого вы поете. Неважно, что это прозвучит иронично, но у нас нет пощечины общественному вкусу, нет тех, кто хватается за эти вещи (ах, не спрашивайте, какие именно, а двигайте и займитесь своими делами!) с криком: революция, только адская, тюремная дисциплина, связанный стих без экстрасистол.
И не нужна идентификация, потому что я всегда найду в толпе и себя, и вас, многие не включаются в электрический хоровод потерянных дрожащих тел, я бы лучше подождал спасителя, desperado, который принесет меч и весы и спасет нас, наконец, из этой мерзкой дыры.
Я, напротив, люблю и сам потоптаться под тихие звуки Третьей (Героической) симфонии Бетховена с допотопной пластинки, которая перескакивает и запинается. Вчера вечером, прежде чем лечь с вами, я хорошо побрызгал подмышки черным дезодорантом «унисекс», который нашел в зеркальном шкафчике вашей ванной (запах сильный, одурманивающий, почти неодолимый), и вот, все утро принюхиваюсь, оборачиваясь в поисках другого, незнакомого тела, за кем-то, кто только что прошел мимо меня (смотри, еще колышется штора), внезапно исчезнув, но нет, это была не душа, задержавшаяся из-за прерванного спиритического сеанса, но именно тело, кости и плоть, которые можно надушить и укусить. И я смотрел на себя с любопытством,
не так, как утром, когда проснешься, превратившись в мертвеца, а, будто осторожно спрашивая, действительно ли закончился ночной сон. Я наклонился над вашим лицом, позволяя вдохнуть себя, толстого ангела. Вас не обманет смешавшийся запах? Как долго я еще буду оставаться кем-то другим? Сумею ли я вернуться?
Две склоненные сосредоточенные головки, одна со светлыми кудряшками, другая с черной, под Клеопатру, стрижкой, с закрытыми глазами, подтверждающими безымянность (хотя, если поднапрячься, я смог бы узнать в них Оксану и Валю, нетронутых стриптизерш из «Формы», русских красавиц без национальности), полусидя или полулежа на еще не изуродованных животиках, лица их почти соприкасаются, они ощущают дыхание друг друга, начало души, по очереди сосут и облизывают мой блистательный член. Он передается из уст в уста как слух, как что-то эфирное, описательное, нематериальное, хотя в этот момент мы только его и чувствуем, да еще девичьи губы, щекочущие гладкую головку, набухающую от моей крови. Я лежу навзничь. И поля моей шляпы отбрасывают длинную тень, почти до голенищ сапог из непробиваемой кожи. На моем бедре сверкает шрам от ожога, от раскаленного железа, которым клеймят неуничтожимую, безумную скотину. Я вытаскиваю из своего обкусанного соска иглу шерифской звезды и небрежно бросаю ее в пыль. Вдалеке слышен свист железного коня, мчащегося в пропасть. Закрываю глаза. Ваше лицо все ближе. Я знаю это.
Но хоть убейте, не могу вспомнить ваше имя. И это так беспокоит меня, что я не могу сосредоточиться, и ваше лицо само по себе тает, исчезает.
И вот тогда я подошел к сводничеству более систематично. Здесь места хватало для всех. Чаще всего я брал живых современников и вставлял их в наши порнографические вестерны, оставляя только отверстия, в которые душевная стриптизерша могла просунуть грудку, чтобы сладко-кровавое молоко могло брызнуть в мрачное лицо жертвы.
Я старался, чтобы во всем этом не было дешевых галлюцинаций. Остальное легко считывалось. Достаточно было перевести чье-нибудь имя, и ленивые путались в следах.
Скажем, некий десперадо Ладислав Деспот застрелил провоцировавшего его мексиканского бандита Сашу Кубурина… Бессмысленно, хотя и точно.
А как же еще назвать эту сволочь с объявления о розыске, который появляется из облака, неуничтожимого, как татуировка, и расстреливает протроцкистски настроенного мексиканца? (Легче, чем Быстрого Гонсалеса. Нежнее, чем Старина Шаттерхенд, разделавшийся с Виннету).
Я бы с удовольствием превратил своих тюремных собратьев в индейцев, и чтобы среди них не было только двух имен: Раненого Оленя Который Не Может Найти Свою Душу и Раненого Оленя Который Не Может Найти Свое Имя. И баста. Я — Одинокий Ковбой, вдали от дома своего.
И вот так я, гляди-ка, проторчал на своей ветке, ненасытный. Шпионил за воинами света. Симулировал жизнь. Верил в старые словари.
И тогда сам состряпал порнографический рассказ.
Предыдущие попытки, как я и говорил, завершались на этапе замысла, в процессе петтинга, из-за нервозной эякуляции, избыточной зрелости. Слишком лирично, — оценивали хозяева, — крайне не фигуративно, с таким количеством удушающих картинок. Плюнь ты на поэзию, — уговаривали меня. Не стремись оригинальничать любой ценой. Любая оригинальность в сексе — извращение. И ее следует скармливать ложечкой. Только пресыщенным гурманам. Не поднимайся выше группового секса, разнузданной компании любителей.
Так они мне говорили. Не строго, по-редакторски, а как бы по-отечески. Скорее как доброжелательный прохожий, который неприметными знаками указывает вам, как пройти в публичный дом. Стоял я, скажем, прислонившись к одинокому красному фонарю. Молчал и думал, что все слышат, как урчит у меня в животе, а мою печаль из-за провала в литературе можно ощутить на расстоянии двух метров, и отступал к грязному окну. Мне благожелательно кивали, ожидая, что я выйду сам. С тем кисло-сочувствующим выражением лица у врача, который сообщает пациенту плохую новость. Безнадежный случай, собрал свои пожитки, принесенные на осмотр, и удалился в редакторскую одиночку. Нет, это был не я.