Ожерелья Джехангира

То и дело гремят охотничьи выстрелы. Птичий хоровод на мгновение умолкает, затем заливается вновь.

Поздно вечером к островку причалила моторная лодка. Приехали Василий — молчаливый мужчина с хмуро сдвинутыми бровями и Володя — веселый, общительный паренек лет восемнадцати.

Они привезли нам спальные мешки, и весьма кстати. Солнце совсем не греет.

Принялись готовить уху. По команде Юрия в крутой кипяток пустили сначала живых ершей, потом, когда навар задымился острым ершовым благоуханием, выловили их консервной банкой, насыпали соли, черного перцу, приправили сухим луком, бросили лавровый лист и в заключение осторожно опустили чисто выскобленных сигов. Потом стояли вокруг костра, изнывая от ожидания, когда же у сигов побелеют глаза! Наконец снимаем с углей ведро и прямо из ведра жадно начинаем хлебать уху.

Над сумеречной тайгой зажглась алая полоска зари. Рыба перестала брать. Мы раскатали меховые мешки, и палатка задрожала от храпа.

Проснулся я часов в шесть, снял с закидушек четырех сигов, десятка два ершей. Все еще спали.

Перед нами на появившемся ночью грязном илистом островке вовсю полыхал костер. Три рыболова сидели на опрокинутой лодке, пили чай. А вокруг творилось то же, что и вчера, — жалостливо голосили кулики, сверкали крыльями чайки, носились белохвостые орланы, в заливчике, вблизи палатки, барахтались нырки.

Я сел в байдарку, поплыл к полузатопленному ольховнику. Там кипела своя жизнь. На мшистом пне, который неведомо каким чудом держался на верхушках ольховника, притаился, спасаясь от половодья, рыжеватый лемминг. Откуда-то из-под затопленной коряги сереньким комочком выплыла мышь. Навстречу ей без плеска высунулась морда щуки, и шустрый комочек исчез.

На затопленной березке, усевшись между развилками ветвей, кокетливо умывалась ондатра. Я свистнул. Ондатра прыгнула в воду.

Часа через полтора я вернулся на островок. У палатки сидел на корточках Василий и улыбался. Перед ним из черного липкого ила только что выбился на свет подснежник, упрямо растаращил бледный, изрезанный ветвистыми дольками лист. На белых, в тончайших фиолетовых жилках, лепестках — комочки мокрого ила. Подснежник еще не набрал сил, чтобы встряхнуться. Роса не успела его обмыть. На листе, пытаясь пробраться к цветку, сердито возился шмель: лохматый, бурый с желтеньким ошейничком. Василий былинкой преграждал ему дорогу. Шмель отпихивал ножками былинку, забирался под нее, сердито размахивал крылышками, но никак не мог попасть к тычинкам…

Вскоре проснулись остальные. Собрали ершей, сигов, снова сварили уху. Пока завтракали, порывисто закачались удилища; заплескалась речка; затрепыхалась, надувшись, палатка. Кусты печально зашуршали травяными космами. Под удочками, размывая ил, мутнела вода. Не то что сиг, даже ерш перестал клевать. Мы надеялись, что речка к вечеру угомонится. Но она не угомонилась.

Скатали палатку, уложили пожитки, привязали к моторке байдарку и помчались в Игарку. Кустистые ракиты яростно хлестали своими прутьями гребешки волн. На белые холмы ягеля выбрасывалась белая пена. Неожиданно Василий заглушил мотор.

— Ребята, смотрите! — крикнул он.

На крутом изгибе Черной реки, полузатопленная, раскачивалась береза, а на ней высоко над водой, на самой макушке висела льдина, вся в буграх и дырах, оплавленная, источенная. Лучи солнца падали на льдину, и она вся горела, словно накаленный уголь.

Ветер усиливался. Вошли в Енисей. Моторку швыряло из стороны в сторону. Енисей кипел. Вспучивались высокие конусы волн, окатывая нас ледяными брызгами. Лодка то зарывалась носом, то поднималась вверх; байдарку вертело как щепку.

Мы поспешили свернуть к протоку. Там было тише. Усталые, промокшие, вылезли на берег.

На базе нас шумно встретили экспедиционники:

— Дорогу, дорогу! Рыбаки идут!

— А что же вы радиограмму не отбили? Мы бы самосвал вам за рыбой прислали!

— Смотрите, на них сухой нитки не осталось.

— Они ныряли за ершами. — Вот чудаки! Стоило ли мучаться?

И сколько еще насмешек пришлось выслушать!..

А мне, наоборот, их было жаль. Многие из них провалялись на постели, проболтались в накуренной комнате, проглядели все воскресенье в рюмки со спиртом или в карты и не видели широкого разлива Черной речки, сверкания дождевых капель на кустарнике, серебряную пляску сига, первого шмеля на первом подснежнике, тающую в алом сиянии льдину, надетую половодьем на макушку березы.

Незаметно в трудах и хлопотах пролетела неделя. Наступила суббота. Снова нас потянуло к воде. На этот раз решили ехать на речку Гравийка, которая впадает в Енисей в десяти километрах севернее Игарки.

Погода была плаксивая. Серенькие тучи, серенькие волны, низкие серенькие берега. Но когда свернули на Гравийку, унылые краски Енисея пропали: низкие берега приосанились, всхолмились; на деревьях весело затрепетали крохотные листики. Медленно катилась Гравийка, крутыми петлями извивалась меж островами.

Возле плесов, где берега были без кустарников, уже дымились костры, зеленели шалаши из еловых веток, белели берестяные загородки от ветра. Сотни березовых удилищ низко наклонились над речкой. Некоторые рыбаки прибыли сюда на лодках, но большинство пришло пешком по топкой двенадцатикилометровой тропе.

Вблизи устья все мало-мальски удобные места были заняты. Пришлось забираться выше по течению. Вскоре мы уперлись в шумный перекат. Лодка задрожала, мотор застонал от напряжения.

Речка в этом месте изгибалась крутым луком, конец которого пенился перекатом, уходя в гладкую, почти стоячую воду. Мы с Юрием переглянулись. Чем плохое место? В половодье сиг разбредается из Енисея по лугам и низинам: быстрин не терпит. Значит, перекат, который для нас явился препятствием, и для сига должен быть препятствием. Если это так, то в заводи должно скопиться много рыбы.

Юрий первым закидывает удочку. Едва поплавок коснулся воды, как сразу же вздрогнул, неуклюже перевернулся и замер. Юрий тоже замер. Лишь тихонько тряслось удилище. Поплавок метнулся в сторону, от сильного рывка в полукольцо согнулся бамбуковый хлыст, зазвенела леска. Сквозь мутную желтоватую воду видно, как упирается рыбина. Юрий медленно, явно наслаждаясь упругостью удилища, пятился назад, увлекая добычу за собой. Когда рыба ныряла, он плавно наклонял удилище, когда рывки ослабевали, он поднимал его высоко над водой и с затаенной улыбкой любовался, как дрожит, кланяется серому зеркалу залива глянцевито-золотистый бамбук. Казалось, что Юрий не ловит, а растягивает удовольствие, как будто мелкими глоточками цедит из хрустального бокала драгоценный напиток.

«Выдержу ли?» — гнулось удилище вопросительными знаками.

Наконец Юра плавно подвел рыбу к берегу и плавно выбросил. Сиг, граммов на восемьсот, запрыгал у наших ног.

Не утерпев, я собрал вторую Юрину удочку. Мы забросили вместе. И сразу же оба поплавка робко затряслись. Потом остановились и вдруг, как прежде, властно помчались в стороны. Мы подсекли. Юрий вытащил небольшого сижка, у меня же засел крупный. Я ждал, как, поднявшись к поверхности, засверкал он, мечущийся, длинный, словно сабля. Несмотря на то, что он упирался, я потянул слишком азартно, сиг нырнул, леска лопнула.

— Эх ты, рыбак, — зашипел Юрий. — Такого упустил. Кто ж тянет напропалую?..

Дальше он продолжать не смог, так как поплавок на его удочке без предупредительной пляски ушел в воду. Удилище от резкого рывка клюнуло копчиком свое отражение. Юрий лихорадочно подсек. Отчаянно забарахтался сиг. На этот раз Юрий погорячился: сиг, развернувшись, утащил с собой поводок.

— Эх ты, рыбак!.. — в тон приятелю зашипел я, гордо снимая со своего крючка белого красавца.

Пора было налаживать свои снасти, да где тут оторваться от чужой удочки, когда такое творится!