Ожидание. Повести

Они скованы своей нечаянной парадностью и еще больше сбиты с толку совсем неподходящим к ней, к парадности, видом промокшего старика. А он смеется.

— Под венец или из-под венца?

И они вздыхают, освобождаясь от застенчивости, приличествующей минуте, и неловкости, потому что обоим не просто в этом доме.

— Под венец! — грешным голосом говорит Надя, громко говорит, для смелости, наверно, или от восторга. — Свадьбу играем завтра.

— Пришли тебя звать, — добавляет матрос, эдакая детина, что от голоса его гулко взбрякивают стекла в окне.

Старик выгребает из карманов плаща пачки махорки и складывает на столе.

— И куда это столько табачищу! — деловито укоряет Надя.

— С цигаркой я вдвоем, — лукаво подмигивает ей Харлаша, — а так один…

И вдруг закашливается от одного запаха махорки, которой он и впрямь накупил, будто бы на весь остаток жизни, и кашляет, сердясь на себя, долго и ворчливо, а на глазах его трясутся слезы, то ли от табака, то ли от смеха.

— Вот вам! — охает Надя. — Бросили бы вы курить-то!

— Скоро все брошу! — отмахивается от нее Харлаша, продолжая шутить по-стариковски, а матрос поддерживает его:

— Видал, какую контролершу себе беру? Дай совет, брать ли?

— Ты ее не ругай! — бормочет Харлаша. — Она мне как дочка.

Он стягивает с себя плащ и цепляет на крюк у двери, замечая под ним грязные сапожищи матроса и резиновые сапожки Нади. Пожалели выдраенный им с Семкой пол. И стоят у стола в чулках-носках. Он и сам зачем-то стаскивает сапоги и садится на табуретку. Забрал матрос Надьку!

Этого матроса Харлаша приметил на вокзале, когда еще ездил туда, к дальним поездам.

Раз с подножки вагона осторожно спустился инвалид, мордастый, грудастый, с чернющей запущенной бородой, и заскакал по платформе на костылях. Кто уж скажет, почему пошел за ним Харлаша до самого базара, где, как всегда, толклись хозяйки и продавцы сгребали деревянными лопаточками груды расползающихся мелких, как семечки, красных рачков на прилавках?

Инвалид сел у стены, часть которой с незапамятных пор была заложена шарами обезвреженных рогатых мин вместо камней, подогнул под себя целую ногу и закричал так, что жилы у него на шее вздулись торчком, как трубы:

Измученный, истерзанный Проклятою войной, Без обех ног оторватых Вернулся я домой. Вернулся я калекою В родительский свой дом, А там семья несчастная, И я лишен трудом.

Харлаша подошел вплотную и смотрел на него, ухмыляясь почти так, как сейчас. Матрос не выдержал, бросил петь.

— Чего смотришь, отец?

— Борода у тебя таежная! — покрутил головой Харлаша.

— Борода первый сорт! — заорал матрос.

И в самом деле, было чем гордиться: черная борода, белые зубы. Вот только ноги нет. Но Харлаша, не жалеючи, сказал и про это:

— А врешь-то зачем? «Без обех ног»!.. Одна нога при тебе.

— Одна — не две.

— Эх, а пахнет от тебя противно! — опять закрутил головой Харлаша.

— Ай не пьешь, отец? — кривляясь, удивился матрос.

— Почему же, — просто сказал Харлаша, садясь рядом. — Когда выпью, и от меня противно пахнет.

Матрос хотел встать, ему надоели похожие разговоры-уговоры. Но Харлаша прижал рукой костыли к земле.

— Где тебя?

— В Севастополе.

— Как?

— Был засыпан в блиндаже с головой.

— Зачем вылез-то?

— Жить хотел!

— Разве это жизнь? — сказал ему Харлаша. — Ну, был бы ты певец, а то ведь сипишь, как холодный паровоз…

— Так ведь грудь тоже простреленная, отец.

— А не врешь? — спросил Харлаша.

— Вру. Голос с детства одинаковый, — не стал спорить матрос. — Плясал я… Была б нога, я б тебе чечетку отбил. Эх, жаль, ногу отобрали!..

— Зачем плясать? Я тебе на слово верю, — сказал Харлаша. — Где живешь?

— Нигде, — вызывающе гаркнул в лицо ему матрос.

— А родители были?

— В Севастополе.

— Искал?

— Их не найдешь.

— Пойдем, — сказал Харлаша. — У меня места много.

Сколько ночей они проговорили!.. Да нет, он слушал, а матрос рассказывал, как служил в этом городе на катерах, как ходил в разведку на суше, как была у него зазноба… Может, врал, может, правду говорил, Харлаша все слушал, как он кается и как стучат его костыли.

И однажды пришла Надя с корзиной для белья. А матрос сам стирал… В рубахе, с куском клеенки на пузе, прихваченным морским ремнем, с носовым платком на голове. Надя от него корзинкой загородилась.

— Испугалась? — засмеялся старик.

— Бородища-то! — прошептала Надя.

— Не полюбят? — спросил матрос.

— Почему? — овладела собой Надя и пошла огрызаться по повадке всех голубинских девчат. — С такой бородой любая полюбит!

— Сбрею, — сказал матрос. — Хочешь?

— Мне с вами не целоваться! — засмеялась Надя.

И давай выдергивать у него белье.

— Не мужское дело.

— Так ведь мужчина, если не притворяться, — сказал матрос, — любую женскую работу сладит.

А она уставилась на него, вцепилась глазами, и он спросил ее, как Харлашу на базаре:

— Чего так смотришь?

— Рубашка знакомая…

— Старик дал…

А потом он сбрил бороду и, когда спросил его старик, почему, ответил, что надоела, и старик подумал, что опять врет матрос, но ничего не сказал. А когда перестал матрос ночевать дома, и старик выкуривал, как прежде, бывало, в одиночку, длинные цигарки до рассвета, пришлось рассказать ему про Надю и Витьку.

— Знаю, — сказал матрос. — Эх, сейчас бы стукнуть по маленькой!

— Я стукну, — пригрозил Харлаша, — искры полетят!

— Рехнулся я совсем! — сказал матрос, горюя.

А Харлаша свернул и ему цигарку.

— Смотри, я тебе не нянька… Я так.

И матрос ушел и стал жить в рыбном цехе, в дежурке, где работал.

А вот теперь заявились оба. Пожалуйста! Сияют, как солнышки.

— Устал я, — вдруг роняет Харлаша, повесив руки плетями.

И словно были Надя с матросом слепые, а теперь открылись у них глаза, увидели, как старик съежился, потемнел, а ему и спрятаться некуда.