Ожоги сердца (сборник)

— Пожалуй, это имя, — согласился я.

— Правильно, имя. Наше районное село называется Тисуль. Преподаватель истории в нашей школе говорил, что это имя дочери Кучума, — поддержал меня сын Ильи, включенный в нашу бригаду шишкарей, как видно, в качестве основного верхолаза по кедрам. Сидящий рядом с ним чернобровый парень лет двадцати пяти, его звали Геннадием, заметил:

— Тисуль… Видно, красивая была эта дочка Кучума, если ее именем назвали такое раздольное место.

Он был в спортивном костюме, в белых кедах с толстыми резиновыми подошвами, приготовился быть верхолазом по кедрам. Опасное увлечение — забраться на высокий кедр и снять с вершины корону из трех или пяти крупных шишек, — но кто из нас в молодости не показывал свою лихость. В такие годы жизнь без острых ощущений — пресный квас.

Через полчаса въехали на центральную усадьбу Урюпинского леспромхоза. Директор леспромхоза, кряжистый, лет пятидесяти, как потом выяснилось, потомственный таежник, Алексей Константинович Винников приветливо встретил нас у калитки своего дома.

— Шишка пошла, но лишь на дальних делянках, — сказал он. — Вот проводники.

Со ступенек крыльца поднялись и широкими шагами приблизились к нам два мужика в брезентовых куртках, за плечами легкие рюкзаки, на ремнях небольшие топорики в чехлах.

— Мичугин Михаил, — назвал себя один из них.

— Блинов Николай, — представился второй.

Высокие, на целую голову выше каждого из нас, на лицах печать озабоченности.

— Вы чем-то огорчены? — спросил я первого.

— Нет, просто думаем: куда в первую очередь податься? — ответил он за себя и за товарища.

— Туда, Михаил Иванович, где прошлый год брали крупные, с твой кулак, — подсказал Илья.

— Нынче там пусто, — ответил Мичугин, пряча руки за спину.

— Почему пусто?

— Там только завязь, вот такая, с наперсток, — уточнил директор леспромхоза и, помолчав, пояснил, что у кедров после опыления образуются почки-зародыши, они не боятся холода — пропитаны смолой, зреют год, иногда два… Поэтому там, где год назад был хороший урожай орехов, нынче можно полюбоваться только цветением кедров или завязью…

Подоспел сюда на газике подвижный и неугомонный Михаил Аркадьевич Федоров, председатель народного контроля района. Это он, инспектируя работу общественных контролеров на лесозаготовках, дал сигнал Илье Андрееву — «пошла шишка». Ранее я договаривался с ним, что он возьмет отгул, чтобы провести одну-две ночи в кедровой тайге у костра. Опытный рыбак, охотник, на здоровье не жалуется. Ему уже под пятьдесят, но он не знает, как отдыхают люди на морских пляжах, в санаториях. Лучший курорт для него — родная тайга. И сейчас ему не сидится даже перед поющим самоваром и жареными хариусами на директорском столе.

— По машинам… Двигаем дальше.

— Куда?

— Мичугин знает. Пока на водораздел, а там посмотрим.

До водораздельного хребта километров сорок. Дорога раскатана мощными лесовозами — поднялись за полтора часа. Отсюда запетляли по увалам и седловинам, по узким тропам. Куда они ведут и куда выводят — хорошо знал Мичугин. Здесь он провел несколько охотничьих сезонов, выслеживал соболей, колонков, горностаев, белок. Но сейчас его занимали тропы, ведущие к кедровым делянкам. На южных склонах кедры пустые, на северных шишки сидели еще крепко. Перед завалами он вылез из газика и отправился в разведку вместе со своим напарником Николаем Блиновым. Я попытался следовать за ними, но разве угонишься за такими. Они, как сохатые, легко и размашисто перемахивали через коряги, выворотни, через камни и расщелины, перекликались между собой то на косогоре, то на дне седловины.

Это уже кедровое царство. Солнце поднялось над ним в самый зенит.

Как я люблю запах кедровой хвои. Вдох, выдох, вдох — и сердце от радости распирает грудь. Нет, нет никакой боли, просто сладкое волнение. Причина? Родился я в бане из кедровых бревен. С тех пор прошло много лет, но первый глоток воздуха, который я вдохнул, был насыщен ароматом кедра, оставил этот неизгладимый след во всем моем существе. Оставил и, верю, не испарится до последнего вздоха.

Однако сейчас чувство радости потускнело. Потускнело от встречи с черным пятном на полянке возле родничка, прикрытого зарослями тальника. Черное пятно между четырех обгорелых столбов. В центре каменка-печка с плитой. Справа чернеют комли когда-то раскидистых кедров. Огромные, плечистые, но без рук. Их будто ампутировали выше предплечий. В комлях торчат железные штыри со связками крючков из толстой проволоки — инструмент охотников для изготовления пищи на костре и сушки одежды. Да, здесь была избушка охотника. Она сгорела. Как это могло случиться? Огонь сожрал уют, тепло, место отдыха, а порой и спасение от голодного истощения заблудившегося охотника, ибо в такой избушке по извечной традиции охотники оставляют сухари, крупу, вяленые куски дичины, соль, спички и обязательно сухие дрова с готовой растопкой.

Обходя пепелище, я вдруг увидел спину Михаила Мичугина. Он подошел сюда как-то тихо, незаметно и застыл в скорбной позе над бугорком земли.

— Михаил Иванович?!

Он не отозвался. Я подошел к нему. Лишь желваки бугрились на его скулах. Тоскливые глаза сосредоточенно вглядывались в бугорок земли со столбиком, похожим на трехгранную пирамиду.

— Могила… Кто тут похоронен?

Он медленно поднял голову и тихо ответил:

— Здесь я закопал верного друга. Его звали Вулкан.

— Как же это?

— Потом у костра… — ответил он, окинув меня теплым взглядом.

Из седловины докатился протяжный сигнал автомобиля, затем голос Ильи Андреева:

— Все ко мне! Командор приказал!..

Командор — Михаил Аркадьевич Федоров. Это прилипло к нему после лодочного похода по таежной реке Кии. Подавать ложные сигналы тревоги не его привычка. Значит, что-то случилось…

Не медля ни секунды, спустились по свежему следу машин к подножию кедровой горы. Газик и фургон примостились к густому пихтачу. Возле них почти вся бригада шишкарей.

— Что случилось?!

— Пора готовить чай, — за всех ответил Василий Елизарьев.

Знаю его не первый день, он сохранил фронтовую привычку маскировать тревогу внешней невозмутимостью, пустячными разговорами.

— А где Илья?

Василий переводит взгляд на Михаила Мичугина, на его большие руки. Остальные смотрят на крутой каменистый косогор. Там на высоком трехрогом кедре, почти на самой вершине Илья Андреев стряхивает шишки. Высокое горное небо, украшенное голубоватыми полушалками облаков, покачивается над ним. Оттуда, из поднебесья, долетел его голос к пепелищу охотничьей избушки и встревожил нас — «командор приказал!». От подножия горы до вершины кедра, кажется, невозможно добраться на птичьих крыльях, а он лезет все выше и выше — тянется снять корону. Вершина уже согнулась. Сейчас она превратится в дугу, один конец которой будет нацелен не в небо, а в землю. Илья не замечает такой перемены, его зрение сосредоточено на короне. Было со мной такое в детстве: перепутал — где небо, где земля — и полетел с рябины на землю, благо рябина была не так высока. А здесь косогор с каменистыми террасами…

— Тихо, ни звука, — почти шепотом предупредил всех Василий Елизарьев.

В самом деле, кричать в такой момент нельзя. Крик отвлекает внимание верхолаза, вселяет в него тревогу и… У меня заныли кости, одеревенел шейный позвонок. Я закрыл глаза. В моем воображении вершина уже надломилась, и пятипудовый Илья летит вниз головой. Летит теперь уже с ненужной ему добычей на торцы каменистой террасы косогора… Этого еще не хватало!.. «Нет, к черту такие увлечения. При любом исходе следует немедленно распустить эту бригаду шишкарей и запретить им выезды в кедрачи навсегда», — решил я, прислушиваясь к каждому шороху тут, возле машины, и там, на косогоре.

Проходят мучительно долгие секунды — целая вечность. Молчание. Похоже, притихла и тайга. Еще секунда, и напряженную тишину в моих ушах разрывает, точно раскатистый залп орудий, голос Ильи:

— Командор!..

«…дор, дор», — эхом вторят ему горы и распадки.

— Смотри, какую корону снял. Прямо звезда в алмазах из пяти шишек. Впервые встретил такую и решил снять.

— Спускайся… Тебя тут ждет корзина кулаков.

— За что?

— Сам знаешь.

— Тогда останусь здесь до утра.