Ожоги сердца (сборник)

В размышления о кадрах механизаторов, о завтрашнем дне Листвянки включилась Любовь Петровна.

— Надо в нашей школе-восьмилетке готовить трактористов и ремонтников, — говорила она. — Прямо с пятого класса. Да, да, с пятого, не удивляйтесь. Ведь, как рассказывал отец, раньше вот такие бесштанники в шесть лет умели управлять лошадью, работали в поле бороноволоками. Трактор теперь у нас тоже лошадь. Вот и пусть наши дети уже со школьной скамьи умеют управлять такой машиной. Выводить целыми классами мальчишек и девчонок прямо в поле и там принимать у них зачеты по технике и вождению. Кончил школу — получай права тракториста, шофера, слесаря. К тому же тракторист почти готовый танкист. Обязательно надо учить ребятишек трудиться до усталости, до третьего пота, а не играть в труд. Тогда и грамота пойдет впрок.

Как видно, этот вопрос не раз обговаривался в семейном кругу, и я спросил:

— А если сыновья не захотят быть трактористами, вдруг их потянет в город?

— В таком деле ничего «вдруг» не бывает. И зачем им тянуться в город, если те, что раньше покидали Листвянку, теперь возвращаются?

Любовь Петровна рассказывает о своем домашнем хозяйстве. У них есть корова.

— Крестьянский двор без коровы что дырявый мешок на загорбке — на каждом шагу пустеет и пустеет, — говорит она и тут же раскрывает перед нами свои экономические выкладки. У них Малютка, так называют они свою корову симментальской породы, в летнее время дает по восемнадцать — двадцать литров молока в день, жирность четыре процента. В минувшем году они сдали тысячу литров — на двести шестьдесят рублей, нынче рассчитывают сдать больше. Себе доход, и государству польза. Выращивают нынешнюю телочку от Малютки, а прошлогоднего бычка готовятся отправить на мясокомбинат живым весом — тоже доход.

— Вот так, — обобщает она. — Нынче почти все листвянцы вышли косить сено для личного скота. За ум взялись. А куда деваться? Каждый день бегать в магазин нет смысла, когда есть корова, которая утром и вечером приносит тебе не бутылку молока, а полное вымя… Восемьдесят листвянцев имеют дойных коров, а с молодняком это стадо нынче возросло до трехсот. Более ста бычков пойдет на увеличение мясного фонда страны.

Любовь Петровна умеет считать — она работает экономистом колхоза.

— Теперь, — говорит она, — уже не надо уговаривать и белоручек взять телочку, обзавестись гусями, поросятами. О личных делах и заботах мне почти нечего говорить. Разве можно теперь отделять личное от общественного? Забот, как у всех крестьянок, хватает… Утром поднимаешься и не знаешь, за какую работу браться. Гуси кричат, их у нас двенадцать, утки себе требуют. Трех поросят тоже надо накормить, теленка напоить, корову подоить, завтрак приготовить, младшего в детсад отправить и к восьми на работу… А муж? Он раньше петухов уходит, в пять часов начинает дробить утреннюю тишину Листвянки своим трактором на комплексе. Ему тоже хватает дел, и там, и тут заботы… Пусть дети видят, что нельзя жить беззаботно.

Как просто и емко сказано: «Разве можно теперь отделять личное от общественного… Пусть дети видят, что нельзя жить беззаботно».

— Николай Иванович, — обратился я к председателю колхоза, когда мы вышли из квартиры Загуменных, — сколько в Листвянке коммунистов и комсомольцев?

— Если говорить о партийной прослойке, то на сегодняшний день дело обстоит так: из ста семидесяти работающих колхозников членов партии тридцать четыре, членов ВЛКСМ двадцать три. Комсомольцев маловато, но это объясняется опять же известными причинами — болевые шрамы войны. Ведь у рожденных после войны только теперь подросли дети до комсомольского возраста. Так что в новой пятилетке мы будем иметь значительный прирост работоспособной молодежи, и это позволяет нам планировать более крупные шаги Листвянки и в земледелии, и в животноводстве.

Во дворе дома, где до войны жили братья Гончаровы, встретил пожилую, но еще бодрую приветливую женщину, очень похожую на Игната Гончарова.

— Фрося… Простите, Ефросинья Васильевна, по отцу Гончарова? Здравствуйте.

— И теперь Гончаровой пишусь. Здравствуйте.

Она пригласила меня в квартиру. Две комнаты. Полы поблескивают свежей краской, на подоконниках цветы, в простенках между окнами в застекленных рамках фотографии родных и близких Ефросиньи Васильевны. Среди них все ее братья, погибшие на войне. Вглядываюсь в их лица, вслух припоминаю ночную учебную тревогу и работу на овсяном поле.

— Постой, постой… Это ты тогда будоражил листвянских комсомольцев, а проводы Леонова проспал?.. Как мы тогда всю ночь распевали и отплясывали под Игнатову гармошку. Будто знали, каким знаменитым будет сын Архипа Леонова — Алеша…

Помолчав, она спохватилась прибирать на столе, кинулась на кухню.

— Не надо, — остановил я ее, — только сейчас обедал.

— Ну хоть молочка, на верхосыток. Кружечку неснятого. Вкусное, на всю Листвянку славится.

— Спасибо… Значит, с коровой не расстаетесь?

— Разве можно? Она у меня такая умная, добрая, послушная, глаза огромные: посмотришь в них — и на душе теплота появляется.

На пороге показался Федор Михайлович Равцов. Он нашел меня здесь, чтобы сказать, что звонил секретарь райкома:

— Завтра районное совещание учителей. Приглашает принять участие.

— Спасибо, постараюсь быть…

Федор Михайлович присел рядом со мной. Ефросинья Васильевна и ему предложила кружку действительно на редкость вкусного молока.

— Не откажусь, — сказал он и, повременив, спросил: — Как у тебя нынче с заготовкой сена?

— Накосила малость, но если не хватит, то… у колхоза попрошу, надеюсь, не откажут.

— Не откажут, — подтвердил председатель сельсовета.

Вернулись к воспоминаниям о ее братьях, о довоенной Листвянке. Она, не торопясь, раздумчиво заговорила, как ей жилось, как после войны покинула Листвянку, но душой не могла оторваться от родительского гнезда и вернулась.

Ефросинья Васильевна подсказала мне, где, в каком доме я могу встретить родственников погибших Ильенко, Черкашиных, Демидовых, Стешенко…

Хожу со двора во двор, из дома в дом, беседую с пожилыми и молодыми. Все помнят, какой кровью добыта победа. И вся Листвянка представилась мне говорящей книгой, в которой сорок четыре главы, повествующих о погибших на фронте листвянцах. Живая память. Не зная глухоты сердца, переходит она из уст в уста, как потребность дышать, мыслить и двигаться…

Ночь застала меня в раздумьях перед окнами правления колхоза. Не успел засветло навестить родственников братьев Ильенко. Как быть? Стучать в каждое окно и спрашивать? Стою в растерянности — надо ли тревожить людей на ночь глядя?

Но «тревогу» сыграла передаваемая по радио сводка погоды:

— Завтра в Тисульском районе ожидается солнечный день, ветер западный, пять-шесть метров в секунду…

«Значит, влажное дыхание тайги поворачивается в сторону от полей», — заметил я.

Затарахтели во дворах мотоциклы. Торопливо засновали в лучах фар люди. И вот вдоль улицы понеслись вереницы мотоциклистов — колесная кавалерия Листвянки. Механизаторы, полеводы, заправщики, учетчики — все устремились в поле, к тракторам и комбайнам, оставленным непогодой на исходных позициях.

И разве можно остаться равнодушным к такому порыву людей в борьбе за хлеб? Как это напомнило мне ночную тревогу листвянских комсомольцев довоенной поры! Так, да не так. Тогда молотилка с конным приводом и надрывное гудение одинокого трактора на зяблевой вспашке. А теперь… Едва солнце и ветер успели смахнуть росистую влагу с колосьев зрелой пшеницы и овса, как весь воздух над листвянскими полями наполнился рокотом колонн тракторов и комбайнов. И зазвенели потоки зерна в кузова грузовиков. Хороший урожай овса — до тридцати центнеров с гектара, пшеницы — до двадцати. А ведь это на полях, которые пятнадцать лет назад не сулили и половины нынешних урожаев…