Озябнуть в Зимбабве

– Мама отобрала, – буркнул Генка.

Вот незадача. И мою рогатку Виталик конфисковал!

«Страшнее рогатки – только малолетний дурак, берущий её в руки, – прокомментировал Виталик и с хрустом разломал моё табельное оружие. – Я в детском глазном отделении повидал таких, как вы. Только уже инвалидов».

В люке под нами плескалась мутная пахучая жижа. Мы стояли на узких боковых выступах – без них пришлось бы по пояс погружаться в эту клоаку. Ноги быстро затекли. Генка принялся ныть. Вернее, брюзжать. Он всегда брюзжал, когда ему было неуютно.

– Ладно, пошли отсюда, – сказала я. – Спустимся к озеру.

Может, патрульный катер нас заберёт? Советские моряки не дадут в обиду детей! Мы поплывём на корабле, и нам выдадут матросские бескозырки с лентами…

Дождь усиливался. Мы выбрались из люка и, пригибаясь, как будто нас уже обстреливали, побежали к озеру.

Знакомый забор… Мы протиснулись между столбами и выбрались на пустой и серый гусиный пляж. Там всё так же скучали ялы. Прибавилось ещё несколько лодок и катеров, которых раньше не было.

На пустом сером берегу крутился долговязый мальчишка Юрка Гладких. Все называли его – Глотких, от слова «глотка». Глотких был нашим старым знакомцем: это он когда-то заманил мелкого Генку в лодку и снял с него штаны. Ему тогда здорово досталось от тёти Вали. С тех пор Глотких нас не обижал. Наоборот, изображал из себя этакого старшего брата.

– Привет, мелюзга, – поздоровался он. – Чего вы тут забыли?

– От бомбёжки удираем, – наперебой заговорили мы с Генкой. – Сегодня воздушная тревога! Наши мамы завод защищают, а мы от фашистов прячемся.

– Значит, нужно вас сховать 11 ? Давайте, лезьте под лодку!

Среди ветхих яликов затесалась пара перевёрнутых лодок с металлическим корпусом. Под одну из них Глотких запустил нас, мокрых и дрожащих. В носу лодки находился ящик, в который мы забились вдвоём. Теперь не так-то просто было найти нас, даже если бы враги перевернули лодку.

Потянулось время. В тесноте и духоте Генка поскуливал, и вскоре я тоже начала тянуть носом… Наш коварный друг Глотких ушёл с берега, докурив свою папиросу, а мы остались сидеть под лодкой, запертые на веки вечные.

11

Спрятать (южн., зап., дон., тул., калуж., ниж.-лук.).

Снаружи не доносилось никаких звуков, вообще не было слышно ни черта, помимо шума возни, который производили мы сами. Над берегом повисла плотная, глубокая тишина. Никто нас не бомбил. Устав сидеть в духоте, мы принялись терпеливо, как черви, выбираться наружу. И вылезли.

Закат окрасил озеро в цвет колотого кирпича.

– А нас, наверное, ищут, – проговорил Генка. И вздохнул, представив тётю Валю с ремнём.

Я промолчала. Если бы я сейчас встретила здесь, на пляже, дикторшу, обладательницу строгого голоса, я бы наговорила ей много нехороших слов…

Мы с Генкой брели по узкой прибрежной полосе, периодически наступая на жирных червей, выползавших из-под земли. В этом месте в озеро впадала Караколка. На противоположном берегу пришвартовался корабль. На боку его чернел якорь.

– Это же свастика… фашисты приплыли, – проговорил Генка и испуганно схватил меня за руку.

– Глупости. Фашисты на самолётах прилетят, – возразила я. – Это простой якорь.

Дома нас ждали мамы, тётя Генриетта, тётя Маша и грузин-участковый. Из-за того, что произошло недоразумение (первым разобравшимся оказался участковый, который за нас и заступился), нам не очень влетело.

– Как ты могла подумать, что тебя бросили? – повторяла мама. – Когда это тебя бросали на произвол судьбы? Как тебе не стыдно!

И ещё:

– Я-то думала, что у меня одарённая девочка, а ты – полоумная!

И – чтобы добить уже окончательно:

– До инфаркта мать доведёшь!

Мне и вправду было стыдно, что я струсила, «посеяла панику», и страшно, что я действительно могла довести маму до инфаркта…

9. Няня, злые жуки и добрые люди

Летние каникулы я часто проводила у бабули с няней в Майкопе.

Из станицы Белореченской мы доезжали до городка на такси. В Майкопе не было ни железнодорожного вокзала, ни аэропорта. Бабушка встречала нас с мамой на станции. Няня ждала дома. Едва такси останавливалось, как я выскакивала из машины и неслась в знакомый полуподвальный подъезд, звонила в дверь на первом этаже. Открывала няня – старенькая, сгорбленная, всегда в платочке. Её сморщенное тёмное лицо светилось улыбкой, слезящиеся глаза сияли.

– Ах ты, моя миленька! Спасибо, что уважаешь старуху, – первой прибежала!

Няня протягивала ко мне руки, а в руках – вязальные спицы, соединенные пластиковой трубкой. На спицах, как баранки на связке, болтались носочки. Много-много пар.

– Видишь, сколько я навязала! Денно и нощно трудилась, чтобы моя нецененна, моя драгоценна была обута, согрета…

В подъезде появлялись улыбающаяся мама и семенящая за ней бабушка.

– Вот как она меня уважает, – с гордостью повторяла няня.

Радость встречи переплескивалась через край. Садились за стол, и я, дисциплинированно съев, что положено (бабуля с няней переглядывались – помнили мои «спектакли» с едой), откладывала в сторону ложку и рапортовала, как приучили дома:

– Спасибо, бабушка. Ты меня очень вкусно накормила. Можно выйти из-за стола?

– Солдатик какой-то, а не ребёнок, – ахнув, говорила бабушка. А няня, поджав губы, украдкой крестилась.

– Воспитанный ребёнок, – поправляла мама со значением. В её глазах угадывалось торжество: посмотрите и сравните, что вы мне отдали – и что получаете назад!

– Ребёнок должен быть… ребячливым, – с трудом находила нужное слово моя ненаходчивая бабушка.

– …И разболтанным, – невозмутимо подсказывала мама.

– Так можно мне выйти из-за стола, бабушка? – повторяла я, проявляя нетерпение: хотелось поскорее оказаться во дворе, проверить, на месте ли мои подруги. В прошлый приезд я оставила их совсем кнопками. Я их вообще едва помнила, но в своей мальчишеской компании втайне мечтала о них.

Бабушка сдавалась: она ничего не могла противопоставить маминому успеху. Ребёнок с аппетитом ест, он вежлив – чего ещё можно требовать от родителей?