P.O.W. Люди войны

Он смотрит куда-то сквозь стену и отвечает, улыбаясь: «Нет». Потом повисла пауза. Левенец продолжает смотреть в пространство. Он думает о чем-то своем и снова повторяет: «Нет».

«Когда советские войска ушли, я только тогда женился. Потому что не был уверен, останусь ли живой или меня захватят в плен», – рассказывает Александр. В жены он взял совсем молодую девушку. Сейчас, правда, ей около сорока. Она работает учительницей в школе для девочек. Но нам свою спутницу Левенец не показывает. Чужим нельзя, говорит он улыбаясь. Это грех.

«А фотографии жены есть? Может, свадебные есть», – пытаюсь я найти выход из ситуации. «Есть фото со свадьбы», – кивает Саша. «Так покажи», – прошу. «Невозможно, – Левенец снова застенчиво улыбается. – Это не по-мусульмански. Это можно только в семье».

Сашины дочки, в отличие от жены, совершенно нас не стесняются. Они бегают по двору, позируют нам, постоянно задавая вопросы на фарси, указывая то на камеру, то на микрофон. На родном Сашином языке ни одна из дочерей не говорит. Хотя внешне они совсем не похожи на афганских девчонок. Старшая, Хатиджа, так вылитая украинка. Светлые глаза, русые волосы. Когда улыбается, то на щеках появляются озорные трогательные ямочки. Когда подрастет, наверняка станет красавицей. Правда, знать об этом будут немногие. Через несколько лет она не сможет выйти на улицу, не надев чадру, полностью закрывающую женщину. Доступными чужим взглядам останутся только ступни ног и кисти рук. Именно по этим частям тела местным «донжуанам» придется дофантазировать остальное.

«Хатиджа у меня самая умная, – гордится Левенец. – Она у меня уже намаз читает». Демонстрируя свое умение, девочка садится вместе с отцом и читает суры Корана. Конечно, отцу есть чем гордиться. Священная книга написана на арабском языке, у которого с фарси ничего общего, разве что графика, буквы.

«Скажи, – говорю Саше. – А не хочешь вернуться в Украину? Хотя бы посмотреть, как там сейчас?». «Нет, не хочу, – отвечает Левенец. – В Миловатке никого не осталось. Раньше мы переписывались с мамой. Редко. Потом я узнал телефон брата. Позвонил ему. Взяла трубку его жена. От нее узнал, что брат умер и матери больше нет. Там у меня дом, она живет в моем доме. Он теперь ее. Значит, теперь мне ехать некуда. Вот куда я по-настоящему хочу поехать, так это в Арабистан, сделать хадж, а потом вернуться назад. Трудно это, дорого. Но я все равно это сделаю». И Саша добавляет: «Иншалла, будет это».

Арабистаном афганцы называют Саудовскую Аравию, куда обычно старается совершить паломничество каждый правоверный мусульманин. «Иншалла» в переводе означает «Да поможет Всевышний». Эту словесную формулу мусульмане повторяют всегда, когда говорят о том хорошем, что должно случиться в будущем. Если же это уже произошло, то за все хорошее благодарят: «Иль хамду л’Илла!» – «Всевышнему хвала!»

Приходит время намаза, и я спрашиваю Левенца, можно ли нам отснять, как он молится. «Конечно, можно, – говорит Александр. – Только давайте поедем к моему другу. С ним и помолимся».

Друга зовут Никмоммат. Он живет недалеко. Саша открыл капот своего такси, немного поковырялся в моторе, налил воды из колонки в расширительный бачок. Закончив манипуляции с машиной, завел двигатель и кивнул мне на пассажирское сиденье: «Поехали». Мы выехали со двора и направились в город. Когда снова проезжали армейский блокпост, солдаты подозрительно на нас посмотрели, но останавливать не стали. «Когда приведу машину в порядок, буду на Кабул ездить, через Саланг. Сейчас нельзя, там много снега, а машина не совсем в порядке», – говорит Саша.

Я пытаюсь поддержать разговор: «А в армии когда был, через Саланг ездил?»

«Нет, не приходилось, мы сюда возили бензин, дальше не ездили».

«Слушай, – снова задаю ему вопрос, который меня волнует больше всего. – Но у тебя действительно не было чувства, что ты предатель, скажи?».

«Понимаешь, я очень злой был, – Саша особенно медленно произносит эти слова, не отрывая взгляда от дороги. – Армия много злого мне сделала. Они украинцев не любили, не знаю почему».

Я сообразил, что речь идет о сослуживцах-туркменах. Вот парадокс, подумал я, ненависть к выходцам из мусульманской, в общем-то, республики в конечном итоге привела Левенца в ислам.

Мы заехали в совершенно незнакомый мне квартал Кундуза и стали медленно продвигаться по узким улочкам между длинными коричневыми заборами из глины. Чем дольше мы ехали, тем уже становилось расстояние между заборами. Вскоре мы вынуждены были остановиться. Дальше дороги нет. Машина не может развернуться. Мы вышли, бросили «тойоту» и пошли пешком. Ахмет-Левенец уверенно шагал впереди меня, петляя по узким переулкам, в которых я, наверное, ни за что не смог бы сориентироваться. Мы подошли к деревянной выщербленной двери в заборе. Она выглядела так, словно вела в средневековье. «Заходим», – сказал Ахмет и открыл дверь.

* * *

За ней был совсем небольшой типично афганский дворик, который вполне естественно выглядел бы и пятьсот лет назад, и тысячу. Слева – туалет типа «сортир» из глины, справа – полуоткрытый то ли сарай, то ли хлев, покрытый деревянными прутьями и дерном. Посреди двора – чахлое дерево неизвестной мне породы. Под деревом – куча зловонного мусора. А за ним – хибара с неровной крышей, которую удерживали деревянные подпорки. Но даже в такой хибаре была комната для гостей. Конечно, она была тесной, промозглой и сырой, но она все-таки была, и в ней нас ждал хромой человек, которому на вид было лет шестьдесят. «Здравствуйте, – сказал он на хорошем русском языке. – Проходите. Меня зовут Геннадий Цевма. Я родился в Донецкой области в 64-м».

«Значит, тебе сорок пять?» – От удивления я сразу перешел на «ты».

«Будет в этом году», – ответил Гена.

«Я не знаю, кто я, пленный или перебежчик, – начал он свой рассказ. – Это было в 84-м. Однажды ночью мы выпили, я был пьян. У меня был автомат, и я решил сходить в кишлак, в духан. Вышел из своей части и пошел куда глаза глядят. А это было время вечерней молитвы, и я услышал, как поет муэдзин. Вот на его голос я и пошел. И пришел прямо в руки моджахедов. Я даже не успел снять свой автомат с плеча, как они сразу сказали: «Шур нахури! Стоять!» Вот и все. Потом некоторое время держали меня под надзором. Затем стали обучать меня всем позициям и положениям ислама. Я начал потихоньку, постепенно читать и говорить на фарси. И вскоре принял ислам. Это мной сделано было вынужденно. Они, моджахеды, сказали, что если не примешь ислам, то мы тебя на тот свет отправим. Я решил, что так для меня лучше, в смысле, что принять ислам. За то, что принял ислам, меня уважали, а вот за то, что рус, шурави, считали человеком второго сорта. Но как ты изменишь национальность? Раза два или три они брали меня на операции. Говорили: «Давай, убивай своих!» Я отказывался. Я сразу им сказал, что не буду стрелять в своих. Как же можно, они же земляки мои, братья! А моджахеды все заставляли и заставляли. Наконец они просто махнули на меня рукой. «Ты не мужчина, – сказали. – Ты не боец. Почему мы можем воевать, а ты не можешь?» А я не мог, я даже воробья в своей жизни не мог убить. И тогда они просто стали меня таскать с собой по горам. Лет пять меня так таскали».

Цевма и Левенец познакомились еще во время войны. Геннадий, под именем Никмоммат, был в одном из отрядов знаменитого Ахмад-Шаха Масуда, союзником которого время от времени становился и командир Левенца. Подружились они уже много лет спустя после окончания войны, когда советские войска окончательно вышли из страны и Гена осел в Кундузе.

«Я был дома с семьей, когда узнал, что советские войска уходят. Так обидно было мне. Я чуть не плакал. Думал, они уходят, а я остаюсь».

«Ты говоришь, с семьей. А что за семья у тебя была?» – спрашиваю я Геннадия.

«Да жена у меня уже была. Пятнадцать лет ей тогда было. Я уже от моджахедов ушел, и старики сказали мне: «Хочешь, мы жену тебе найдем?» Я не поверил и говорю, мол, давайте. Так они мне девку в кишлаке и нашли. Глупая она тогда была, молодая. Они спросили ее: «Хочешь замуж за русского?» Для них мы все были русские. Она им в ответ говорит: «Ну, русский, значит, русский, его тоже Всевышний создал, как и всех прочих людей». И пошла за меня замуж. А после войны у нас дети появились».

Детей у Цевмы тоже четверо, как и у Ахмета-Александра. Две девочки и два мальчика. Гена старается называть их по-русски. Старшего зовут Фазлиулла. Отец называет его Федя. Ему семнадцать. Федя больше всего на свете хочет вырваться из Афганистана.