Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Так все и произошло.

Выступили все. Осудили Шихина за безнравственность и идеологическую безграмотность, выразившуюся в написании фельетона «Питекантропы», пренебрежение духовными достижениями, стремление осмеять что-то всем родное и бесконечно всеми любимое. Заодно припомнили опоздания на дежурства, невыход на субботники, перегибы и перекосы в устных заявлениях. В выступлениях чувствовалась боль за порученное дело, все скорбели о Шихине, всем было жаль расставаться с ним, но что делать, что делать, ребята, есть в нашей жизни ценности, пренебрегать которыми мы не можем.

Моросилова, мерцая как никогда прекрасными глазами, повлажневшими от нахлынувших чувств, поделилась наболевшим — не любит Шихин

газету, ох, не любит, и для негоже будет лучше, если он уйдет, если подыщет себе дело по душе, по способностям. Это грустно, но не всем дано работать в газете, ох, не всем!

Предстоящее материнство придавало Гусиевской силу и твердость духа, поэтому она была менее обходительна: пусть пишет заявление и уходит подобру-поздорову, сказала очеркистка, не придавая слишком большого значения своим словам, поскольку ничему последнее время не придавала значения — она была где-то в конце седьмого месяца, и этим все объяснялось.

Даже Нефтодьев поднялся из своего кресла — оказывается, он был потрясен способностью Шихина шутить над вещами святыми, неприкосновенными, шутить над которыми непозволительно.

— А над какими позволительно? — доверчиво поинтересовался Шихин. — Давайте составим список, согласуем где надо и вывесим на видном месте возле туалета — там всегда полно народа. И будем себе шутить безбоязненно сколько душе угодно. А?

— Перестань паясничать! — повторил Тхорик, холодно сверкнув очками. Произнес он эти слова столь веско, сильно, с такой внутренней убежденностью, что все тут же позабыли и о его малом росте, и о красноватых, туго обтянутых кожей ладошках, и о тридцать шестого размера туфельках.

— Что-то уж больно много святынь, — проворчал Шихин. — Не редакция, а храм какой-то...

— Да, храм! — взвился Прутайсов. — И мы никому не позволим глумиться над нашими святынями! Люди, понимаешь, кровь проливали, а он... — Прутайсов не успел проглотить выделившуюся гневную слюнку, закашлялся и продолжать не смог.

— О чем говорить! — воскликнула Игонина, забросив правую ногу на левую, что не ускользнуло от напряженного глаза Прутайсова. — Конечно, Митяй, тебе не мешает поработать над собой.

— А кому мешает?

— Знаешь, кончай трепаться! — весело сказала Игонина и села поудобнее, не забыв про коленки — они у нее неизменно оказывались обращенными к редактору. Так золотые цветы подсолнечника какая-то неведомая сила неумолимо поворачивает вслед за солнцем.

Все жалели Шихина, расставаться с ним было тяжко, но понимали — надо. Был звонок, да, был звонок. Прутайсову намылили шею, намяли бока, отстегали по заднице, а собрание, советы и укоры — все это чепуха.

Проголосовали.

Решили единодушно — не соответствует.

— Хочешь что-нибудь сказать? — спросил Прутайсов, с трудом оторвав глаз от солнечных игонинских коленок и поворотив его в сторону Шихина.

— Не-а!

— Скажи, как относишься к своим ошибкам, как воспринимаешь дружескую критику товарищей, как намерен жить дальше в конце концов!

Шихин вздохнул, склонил голову к одному плечу, к другому, как это делают озадаченные чем-то собаки, посмотрел в светлый, почти прозрачный глаз Прутайсова, обрамленный воспаленными веками, посмотрел во второй, затянутый молочно-белой пленкой, пожал плечами.

— Даже не знаю, чем вам помочь...

— Но мы должны что-то записать в протоколе!

— Запишите, что... Что все присутствующие приняли участие в обсуждении, единодушно выразили озабоченность судьбой своего товарища, его творческими заблуждениями. А жить... Жить я собираюсь и дальше, если вы не возражаете...

— Как?!

— В полном соответствии...

— Ну? — напрягся Прутайсов. — Ну? В полном соответствии с чем?

— С этими... Установками.

— Какими установками?

— Ну, укажите какие-нибудь... Мало ли их...

Какие вам покажутся наиболее уместными.

— Перестань паясничать!

— Запишите, что я очень благодарен за... За что я вам благодарен? Сейчас соображу... Я благодарен за искреннюю заботу о моем росте, о моем будущем. Запишите, что я постараюсь оправдать оказанное доверие и никогда... никогда не буду паясничать в столь ответственные моменты своей жизни, — Шихин почувствовал, что невольно включается в игру, которую никак не мог постичь столько лет. А теперь, стоя на ковре в редакторском кабинете, уже отторгнутый, вышибленный, он вдруг осознал, что ему открылись тайные правила этой игры, ее суть и назначение. Главное — подыгрывать, поддакивать, просто кивать, но с восторгом и убеждением. Глаза должны сверкать, голос звенеть и вибрировать от страсти и неистовства. И упаси Боже, если в твоем взгляде, в складках твоих штанов или в непокорной пряди над правым ухом проявятся сомнение, колебания или просто раздумье. Упаси Боже! От непокорных прядей надо избавляться заранее.

— Ну ладно, — устало проговорил Прутайсов. — Достаточно. Учти, Шихин... У нас были основания провести сегодняшнее мероприятие не столь гуманно. Ты понял? Далеко не столь гуманно. Тебе здорово повезло, что все решилось здесь. А не в другом месте.

— А что, посадить могли? — спросил Шихин шепотом.

— Перестань... — начал было Тхорик, но его перебил Прутайсов.

— Да! — гаркнул он. — Да! На твой вопрос я отвечаю — да! Понял?

— А за что?

— Для порядка. Понял? Чтоб порядок у нас был. На страницах, в мозгах, на языке!

— В государстве? — спросил Шихин.

Прутайсов встал, давая понять, что заседание окончено. Все поднялись, загалдели с облегчением, заговорили о чем-то постороннем. Шихина обходили стороной, он уже был чужаком, здесь оказался случайно, ненадолго и скоро вообще уйдет. У всех было такое ощущение, будто пришлось проделать нечто неприятное, но необходимое. А теперь, когда работа сделана, можно вздохнуть, снять с лица строгость и непреклонность. В коридоре некоторые даже осмелились подойти к Шихину, похлопать но плечу. Опять чуть не плакала Мороси-лова, и ее голубые глаза были особенно печальны. Как ни в чем не бывало, с шалым вызовом улыбалась Игонина, сознающая, что и она сама, и ее потрясающие коленки выглядят недоступно, но в то же время оставляют надежду смельчаку, если таковой сыщется. Шихинский начальник прошел мимо с высоко вскинутой головкой. Поскольку все люди, с которыми Тхорику приходилось общаться, были выше его, то ему ничего не оставалось, как жить, прижав затылок к лопаткам. И была в его маленьких, сжавшихся кулачками ягодицах горделивость — вот, мол, какие вопросы решаем, судьбы решаем! И правильно, черт возьми, решаем! А годы спустя, вспомнив их, Шихин понял — нет, не в кулачки они были сжаты, их свело судорогой — нелегко далось Тхорику это государственное мероприятие. Государственное? Да, все правильно. Заботой о государстве можно объяснить любой свой поступок, вам не кажется? Более того, ваше объяснение будет с пониманием принято. Поначалу придется, конечно, нелегко, угрызения, то-се, а потом все станет на свои места, потом вы и не сможете иначе.

Шихин сидел за своим фанерным однотумбовым столом, не торопясь разбирал бумаги, беззлобно комкая их и бросая в корзину. Не родившись, не успев вмешаться в судьбы и в борьбу за справедливость, умирали фельетоны, статьи, репортажи. Никогда он уже не вернется к этим письмам, к этим бедам, схваткам и надеждам. Простите и прощайте, жалобщики, склочники, анонимщики и доносчики! Не смог я откликнуться на ваши призывы, доказать вашу правоту. Жалуйтесь другим, отсылайте письма по иным адресам. Авось где-нибудь вам поверят так же, как поверил я, авось у кого-то найдется для вас время, кто-нибудь посочувствует вам и проникнется...

Поделиться с друзьями: