Падай, ты убит!
Шрифт:
7
Перед завтраком решили размяться — завалить печь в дальней комнате. Шихин забрался на табуретку и штыком времен наполеоновского нашествия выковыривал из плотной кладки странные кирпичи — с одной стороны белоснежные после многократных побелок, с другой — черные от сажи, а с двух сторон красные, кажется, еще не остывшие после обжига. Были в них и чернь земли, и холодная белизна смерти, и горячие краски жизни.
Шихин чувствовал, что происходит нечто более значительное, нежели разрушение печи, что в этой простой работе таится неведомый ему смысл, ускользающий от сознания. Сбрасывая кирпичи слой за слоем, он словно добирался до какой-то истины, которая вот-вот должна была открыться ему.
Ошеверов с Вовушкой выносили кирпичи из комнаты и складывали у крыльца, выстраивая черно-бело-красную
А Шихин казался беззаботным в своих тренировочных штанах, голый до пояса, босой и белесо-нечесаный. Руки его были перемазаны сажей, живот белой известью, на щеке образовался красный кирпичный румянец, и весь он был какой-то красно-бело-черный, словно вылез только что из печного провала, а там, кто его знает, ребята, кто его знает, может, и вылез, может, Шихин и в самом деле подумает-подумает, да и опять с жутковатым присвистом нырнет в эту развороченную им же дыру. И только затихающий бесовский хохот донесется из темноты и дохнет оттуда жженой серой и вековым холодом.
Как знать...
Работа продолжалась. Печь становилась все ниже, вскоре Шихин спустился на пол, отставив табуретку в сторону. Ошеверов и Вовушка, покряхтывая, таскали носилки, Валя во дворе складывала кирпичи в столбик, время от времени отлучаясь на кухню, где уже кипела картошка, которую она собиралась подать по-шихински — с хлебом, лавровым листом, с солью и подсолнечным маслом. Ошеверов, правда, обещал филе морского окуня, но в работе, видно, позабыл, а напомнить Валя не решалась. Может быть, в этом проявлялась гордыня, которая, конечно, всем нам не по карману, может, робость. Но робость и гордыня часто живут неразлучно, и не всякий их различит. Так двойняшки дурачат людей, подставляясь один вместо другого. А может, и не двойняшки они, а сиамские близнецы, сросшиеся намертво, — с разными головами, но единой кровеносной системой. Как бы там ни было, печь исчезала, картошка кипела, и на кухне стоял дух распаренного лаврового листа.
О, классики!
О, Николай Васильевич! Какие обеды, какие невероятные застолья с безжалостными подробностями описаны твоим опрометчивым пером! А тут уж не знаешь, как изловчиться, что сказать о Вале Шихиной, которой хочется и накормить гостей, и ублажить их, но не может она что-то преодолеть в себе и напомнить близкому другу о мороженой рыбе, хотя рядом, за ближайшим забором, ее, этой рыбы, десяток тонн!
Помнится, где-то раньше промелькнула фраза, что Шихин подбирал бутылки на обочинах... Подбирал, куда деваться. Прогуливался в лесу по местам чьих-то выпивок и почти всегда находил в кустах презренную стеклотару, благо суровый Указ тогда еще только зрел в головах, горячих и трезвых, и пили люди в лесу, можно сказать, бесконтрольно. Хотя Катю никто об этом не просил, сама сообразила и сносила в дом пустые бутылки, подобранные на полянах, на свалках, вдоль дорог. Шихин видел это, но как бы не замечал, ничего не говорил Кате, не хвалил ее, не понукал к новым заработкам.
А вот Валя не могла заставить себя поднять бутылку. Не могла, и все. Что-то в душе становилось колом, и, еще издали заметив сверкнувший в траве бок поллитровки, она напрягалась, помимо своей воли отмечала, что бутылка цела, и горлышко в порядке, не надколото, и брошена бутылка, по всей видимости, прошлом вечером, вчера ее на этом месте не было. Валя искоса смотрела на бутылку, чтобы, не дай Бог, кто не подумал, что она присматривается к ней... И деревянно проходила мимо, презирая и кляня себя за гордыню, не позволившую наклониться, обтереть посудину и сунуть в сумку. Мимо двадцати копеек прошла. А ведь это буханка хлеба или два килограмма картошки, казенной, правда, картошки,
наполовину сгнившей, но хоть килограмм-то после чистки останется, а это ужин для троих. Или четыре поездки в метро, или один билет на электричку в Москву. И пока шла домой, не могла остановить в сознании эти унизительные прикидки. Пыталась отвлечься, рассматривала заборы, считала шаги, следила взглядом за козой, а где-то в ней продолжался горестный подсчет. Шихин давно уже не подбирает бутылок, но эти цифры нет-нет да и всплывут в его памяти: двадцать копеек — это полкилограмма мерзлой мойвы, это плавленый сырок размером с два спичечных коробка, это пакет молока для Кати, это жизнь и смерть, это...Автор уже собрался было приступить к следующему абзацу, но перед его глазами еще сверкало в пыли соблазнительное горлышко пустой бутылки — в те времена в Одинцове существовал пункт по приему стеклотары, он бы и сегодня многим пригодился, но уровень жизни, говорят, невообразимо вырос, и теперь сдать бутылку куда сложнее, нужно проявить немало терпения, настойчивости, смекалки.
Печь наконец исчезла с поверхности пола. На ее месте осталась развороченная дыра. Решили кирпичи из-под пола не вынимать, оставить их к такой-то матери, а дыру заделать досками. Все равно отсыревшие кирпичи в дело не годились, они разваливались в руках.
Анфертьев со Светой в это время медленно и безутешно раскачивались в гамаке, остро ощущая невозможность совместного счастья, которое можно было построить лишь на преступном пренебрежении к ближним, к той же Наталье Михайловне Анфертьевой, женщине деятельной, способной вроде бы и обойтись без редких и вымученных ласк мужа, но которые тем не менее давали ей некую уверенность в жизни и в себе самой. Лишить ее этой призрачной уверенности значило нанести удар безжалостный, а может, и смертельный. Она, конечно, не пропадет и без Анфертьева, но сделается в значительной мере неживой, да и она ли это будет... Нечто подобное случилось с женой Адуева, которая после развода стала смеяться так часто и заразительно, что сердце сжималось, на нее глядя...
В общем, пока Анфертьев со Светой раскачивались между дубом и рябиной, наши трудолюбивые герои разбрелись по дому, по двору в поисках каких-никаких досок, пригодных для заделки дыры от печи. Они залезали на чердак, переворачивали рухнувшую крышу сарая, присматривались к выветренным плашкам забора и, конечно, кое-что нашли. Доски оказались разной длины, толщины, некоторые выкрашены, другие обиты жестью, две вообще оказались не досками, а горбылями, но ни Шихина, ни его помощников это не смутило, наоборот, даже подстегнуло их творческий запал.
Что делать, нам всем приятно преодолевать не очень суровые трудности, с честью выходить из не очень сложных испытаний, одерживать победы там, где они сами просятся в руки. Сначала у досок отпилили подгнившие концы, потом их подогнали под одну длину. В дыре снизу, из-под пола, приколотили два мощных горбыля и на них уложили доски. Правда, под некоторые пришлось подложить щепки, другие стесали у концов, а потом старыми гвоздями намертво приколотили их к горбылям. И отошли в сторонку полюбоваться. Требовательно склоняли головы к одному плечу, к другому — всем нравилось, как ловко, в одно утро они решили такую задачу. Шихин в одиночку неделю провозился бы, да и неизвестно, смог бы он вообще заделать дыру. Так и жил бы с провалом посредине комнаты, заставляя его кроватью, закрывая жестяным листом или фанерой, опасаясь зайти сюда в потемках, рискуя жизнью своей и своих близких. Впрочем, в последнее допущение Автор и сам не верит, но уж коли легли строчки, пусть живут, все-таки они подчеркивают значительность проделанной работы.
В распахнутое окно виднелся сад, залитый солнцем, листва играла бликами, как рябь на море в одном из самых счастливых шихинских снов, а солнечные квадраты на полу сверкали так, что на них больно было смотреть. У Шихина на ушах висела паутина, в небогатых Вовушкиных волосах сверкали опилки, на розовом животе Ошеверова отпечатался срез доски со всеми годовыми кольцами, так что без труда можно было установить, сколько лет прожила в прежней своей жизни только что отпиленная доска.
Осталось помыть пол, выкрасить его, чтобы вытравить из комнаты запах сырой глины, подгнивающего дерева, горелый дух сажи. И — начать новую жизнь среди шелеста яблоневых листьев, под шум дождя за окном, омывающего сад и душу, жизнь с чистым и ясным смыслом, долгую и счастливую, полную радостных встреч с друзьями.