Падение Иерусалима

Окончив свою молитву, Мириам попыталась уснуть и наконец задремала; пробудили её тихие вздохи, доносившиеся из дальнего угла темницы. Через каменную решётку небольшого окошка над дверью уже сочился неяркий утренний свет, и Мириам смогла разглядеть фигуру человека с белоснежными волосами на голове и бородой, в когда-то белом, но теперь грязно-сером одеянии. Она подумала было, что это мертвец, таким неподвижным было лежащее тело. Но мертвецы не вздыхают. Кто же он, этот человек? Очевидно, пленник, обречённый, как и она, на смерть. К этому времени свет стал ярче, и Мириам почудилось что-то знакомое в очертаниях головы её товарища по несчастью. В надежде, что сможет помочь страдальцу, она подползла ближе. Теперь она хорошо видела и его лицо, и покоящуюся на груди руку. И лицо и рука были ужасно костлявыми, обтягивавшая их жёлтая кожа походила на сморщенный пергамент, и только глубоко запавшие круглые глаза горели яркими огоньками. Наконец-то она его узнала. Это ессей Теофил, духовный глава общины, учивший её языкам в те далёкие, счастливые годы, когда она жила в деревне у Мёртвого моря, её друг детства. Никто не приветствовал её с большим жаром, чем этот Теофил, когда она попала в катакомбы. Дней десять назад, хотя его отговаривали Итиэль и другие, он всё же отправился в город, чтобы подышать свежим воздухом и узнать какие-нибудь новости. Тогда это был крепкий и здоровый для своих лет старец, хотя и бледный от постоянного пребывания в подземелье. С этой прогулки он так и не возвратился. Поговаривали, что он бежал за город, в сельскую местность, другие — будто он переметнулся на сторону римлян, третьи — что его убили Симоновы люди. А он здесь.

— Наставник, — сказала, склонившись над ним, Мириам, — как вы сюда попали? И что с вами — вы больны?

Он устремил на неё пустые безжизненные глаза.

— Кто говорит со мной так ласково?

— Это я, Мириам, ваша подопечная.

— Мириам, Мириам! Что ты делаешь в этом застенке?

— Я пленница, наставник. Но расскажите о себе.

— А что тут рассказывать, Мириам. Заметив, что я не такой тощий и слабый, как все, хоть и стар, эти дьяволы потребовали, чтобы я сказал, где раздобыл пищу в этом голодном городе. Выдать тайну означало бы неминуемо погубить всех братьев и тебя, нашу гостью, госпожа. Я ничего им не сказал, даже под пытками; в конце концов они засадили меня сюда, надеясь, что голод заставит меня заговорить. Но я по-прежнему молчу. Да и как я могу раскрыть тайну, я, принявший обет, духовный глава ессеев? И вот теперь наконец я умираю...

— Не говорите так, — заламывая руки, вскричала Мириам.

— Я говорю это с радостью... У тебя нет никакой еды?

— У меня под одеждой сохранилось немного сушенины и ячменного хлеба. Съешьте их.

— Нет, Мириам, я не хочу есть и не хочу жить — мои дни сочтены. Сбереги пищу для себя: без сомнения, они и тебя будут морить голодом. Тут в кувшине много воды, которую они дали, чтобы продлить мою жизнь. Пей же, пей вволю, завтра ты, возможно, останешься и без воды.

Воцарилось долгое молчание. Слёзы, скопившиеся в глазах девушки, пали на лицо старца.

— Не плачь обо мне, — сказал он. — Я только обрету желанный покой. Как ты здесь очутилась?

Она коротко рассказала ему о себе.

— Ты смелая женщина, — сказал он, когда она закончила, — и этот римлянин обязан тебе спасением. Перед тем как умереть, я, Теофил, призываю на тебя благословение Господне и на него тоже, ведь он дорог твоему сердцу. Да оборонит тебя Всевышний своим щитом от страданий и смерти.

И он закрыл глаза, то ли не в силах, то ли не желая продолжать этот разговор.

Мучимая жгучей жаждой, Мириам попила. Сидя на корточках, она наблюдала за старым ессеем, когда дверь вдруг отворилась и в темницу вошли два измождённых, сурового обличил человека; они подошли к Теофилу и принялись грубо его пинать.

— Что вам надо? — спросил он, открывая глаза.

— Проснись, старик! — выкрикнул один из них. — Посмотри, вот мясо. — И он поднёс к его губам кусок грязной дохлятины. — Не правда ли, вкусно пахнет. А теперь скажи нам, где находится тайник со жратвой, которой ты набивал себе брюхо, и мы отдадим тебе весь этот кусок.

Теофил покачал головой.

— Подумай хорошенько. Если ты не поешь, завтра утром ты протянешь ноги. Говори же, упрямый пёс, это твой последний шанс.

— Уберите мясо, я вам всё равно ничего не скажу, — простонал старый мученик. — Да, завтра утром я буду мёртв, но и вы тоже будете мертвы, все вы; и Господь воздаст вам но делам вашим. Покайтесь же; ваш последний час близок.

Обозлённые этим зловещим пророчеством, они избили его и ушли, даже не взглянув на Мириам, скорчившуюся в своём углу. Когда после их ухода она подошла к старцу, то увидела, что у него отвалилась челюсть. Ессей Теофил обрёл вечный покой.

Прошёл ещё час. Дверь снова открылась, и на пороге показался тот самый начальник, который хотел её убить. С ним были двое солдат.

— Пошли, женщина, — сказал он, — тебя будут судить.

— И кто же меня будет судить?

— Синедрион, то, что от него осталось. Быстрее, у нас нет времени на пустую болтовню.

Мириам поднялась и последовала за ними; они прошли край обширного двора, в самом центре которого во всём своём ослепительном величии стоял Храм. Мощёный двор был усеян мёртвыми телами, из галерей выбивались языки пламени и валили клубы дыма. Там, видимо, ещё сражались: громкие крики заглушались мерными тяжёлыми ударами таранов, крушивших массивные стены.

Её ввели в большой зал с беломраморными колоннами, забитый голодающими, среди которых было немало женщин с измождёнными детьми: одни сидели молча на полу, другие расхаживали взад и вперёд, опустив глаза, как будто что-то искали. На возвышении в конце зала в гнутых креслах восседали двенадцать — четырнадцать человек, справа и слева от них оставалось ещё множество незанятых мест. Это и был синедрион, сильно поредевший. Его члены были в великолепных мантиях, слишком просторных для их исхудалых тел, как и у всех остальных в зале, глаза у них были испуганные, лица бледные и сморщенные.

Когда Мириам подошла ближе, один из членов судилища зачитывал приговор какому-то несчастному голодающему человеку. Это был её дед Бенони, но как неузнаваемо он переменился! Всегда такой стройный и прямой, он согнулся в три погибели; зубы все жёлтые, длинная седая борода — клочками и облезла, руки дрожат, роскошная судейская шапочка надета вкривь. Только глаза прежние, но сверкающие более яростным, чем в былые времена, огнём. То были глаза голодного волка.

— Что ты можешь сказать в своё оправдание? — спросил он подсудимого.

— Только одно, — ответил тот. — Я припрятал немного еды, купленной на остатки моего богатства. А ваши гиены схватили мою жену и пытали её до тех пор, пока она не сказала, где спрятана еда. Они тут же сожрали почти всё. Моя жена умерла от голода и пыток, умерли от голода и все мои дети, кроме шестилетней дочери, которую я накормил тем, что уцелело. Но и у неё тоже началась агония, и я сговорился с римлянином, отдал ему все драгоценности и пообещал показать слабое место в укреплениях, если он покормит мою дочь и отправит её в свой лагерь. Я показал ему это слабое место, а он покормил мою дочь и увёл не знаю куда. И тут меня схватили. Слабое место немедленно укрепили, так что никакой беды не случилось. Я поступил так, чтобы спасти жизнь своей дочурки; и, если бы понадобилось, двадцать раз поступил бы точно так же. Вы убили мою жену и детей: можете убить теперь и меня. Мне всё равно.

— Несчастный, — сказал Бенони, — что значит жизнь твоей жалкой жены и детей, когда под угрозой само существование священного Храма, который мы защищаем от врагов Яхве. Уведите его и казните на стене, на виду у его друзей, римлян.

— Хорошо, я умру, — сказал осуждённый, — но и вы все тоже умрёте на виду у римлян; вы — безумные убийцы, алчущие власти, которые навлекли горчайшие муки и смерть на наш еврейский народ...

Стражники оттащили его прочь, и голос выкрикнул:

— Подведите следующего изменника.