Падение Иерусалима

Наконец старуха позвала Мириам на обед, но отвела не в её шатёр, а в шатёр Галла. Когда она шла, на её пути стояли группы солдат, которые как будто хотели перехватить её, и она хотела было уже бежать, ибо это зрелище напомнило ей все ужасы осады.

— Не бойся их, — улыбнулась старуха. — Пусть только кто-нибудь из них посмеет поднять палец против их Жемчужины.

— Жемчужины? — переспросила Мириам.

— Ну да, так они прозвали тебя за жемчужное ожерелье, которое ты носишь не снимая. Ведь они все помогали тебя выхаживать и очень тебя любят, бедняжка. Заслышав, что тебе получше, они собрались выразить тебе свою радость, вот и всё.

Мириам убедилась, что она говорит правду, грубые легионеры радостно её приветствовали и хлопали в ладоши, а один из них, зловещего вида малый со сломанным носом, совершивший, как говорили, немало жестокостей во время осады, вышел вперёд и с поклоном преподнёс ей букет диких цветов, собранных, вероятно, не без значительного труда, ибо в это время года их почти не бывает. Всё ещё чувствуя сильную слабость, она приняла букет и разразилась слезами.

— Почему вы так добры к бедной пленнице? — спросила она.

— Нет, нет, — ответил декурион с непристойным ругательством. — Это мы твои пленники, Жемчужина, и мы радуемся, что напавшее на тебя умопомрачение кончилось, хотя ты была так мила и больная, милее просто нельзя быть...

— О, друзья, друзья... — начала Мириам и вновь разрыдалась.

Выйдя на шум из шатра, Галл заковылял по направлению к ним и, увидев на её лице слёзы, разразился ругательствами, какие знают лишь бывалые служаки.

— Чем вы так доняли её, трусливые псы? — прокричал он. — Клянусь именем цезаря и нашими боевыми знаками, если хоть один из вас посмел ей сказать грубое словцо, я его засеку розгами, сдеру с него кожу заживо! — И с ощетинившейся от гнева бородой он добавил к своим словам несколько ужасающих проклятий на голову возможного обидчика, его ближайшей родственницы и её потомков.

— Извините, начальник, — сказал декурион, — но вы произносите много слов, не пригодных для слуха приличной девушки.

— Ты ещё смеешь со мной спорить, грязная свинья! — накинулся на него Галл. — Эй, стражники, привяжите его к дереву и отхлестайте хорошенько! Не бойся, доченька, это оскорбление ему так даром не сойдёт, он у нас запоёт другую песню или ему придётся проглотить свой грязный язык! — Он всё сыпал и сыпал проклятьями.

— О, господин, господин, — перебила его Мириам, — что вы собираетесь с ним делать? Он ни словом не оскорбил меня; да и ни от кого я не слышала ничего плохого, более того, они наговорили мне много приятного, даже подарили цветы.

— Почему же тогда ты плакала? — подозрительно спросил Галл.

— Я плакала потому, что они, победители, так добры к побеждённой, которой суждено стать рабыней.

— Вот как, — сказал Галл. — Ладно, не привязывайте его, но я не беру назад ни одного своего слова, ведь вы заставили её лить слёзы, а уж почему — это не важно. Как они смеют оскорблять тебя своей добротой! Запомните отныне вы всё, что эта девушка — собственность Тита, а я его доверенное лицо. Я не против того, чтобы вы делали ей подарки, но только через меня. У меня же для вас есть бочонок старого ливанского вина, купленного для путешествия. Если вы захотите выпить за здоровье нашей... нашей пленницы, милости прошу, оно ваше.

Взяв Мириам за руку, он повёл её к шатру, где уже был накрыт для них стол; всё ещё ворча на посмеивающихся солдат, он велел послать за вином. Они хорошо знали характер своего начальника, ибо провели с ним не одну кампанию, знали они также, что спасённая им безумная девушка обвилась лозой вокруг его сердца, как это случалось почти со всеми, кого судьба делала её защитниками и покровителями.

В шатре стояли два табурета: один — для Мириам, другой — для центуриона.

— Молча садись и ешь, — сказал он, — ибо за время своей болезни ты почти ничего не ела, а мы отплываем самое позднее завтра вечером, после чего, если ты не отличаешься в лучшую сторону от большинства женщин, ты вряд ли что-нибудь будешь есть в бушующем зимнем море, пока, с благословения богов, мы не достигнем берегов Италии. Вот устрицы, привезённые нарочным из Сидона, и я приказываю тебе съесть шесть штук, прежде чем ты произнесёшь хоть слово.

Мириам послушно съела устрицы, затем рыбу, затем грудку вальдшнепа. Но от осеннего барашка, целиком зажаренного, она вынуждена была отказаться.

— Отошлите его солдатам, — предложила она, и барашка отправили в подарок солдатам.

— А теперь, моя дорогая пленница, — сказал Галл, придвигая табурет поближе, — я хочу, чтобы ты рассказала мне о себе всё, что помнишь. Ты даже не знаешь, что много дней мы обедали с тобой вместе, ты сидела, обвив мою старую шею своей ручкой, и называла меня «дядюшкой». Не красней, дитя моё. Я достаточно стар, чтобы годиться тебе в отцы; тем не менее ты всегда будешь дорога мне, как родная дочь.

— Почему вы так добры ко мне? — спросила Мириам.

— На то есть несколько причин. Прежде всего, ты подруга моего приятеля, часто о тебе говорившего, хотя я и боюсь, что он погиб. Во-вторых, ты была так больна и беспомощна, когда я тебя спас среди всего этого побоища, с тех пор ты со мной почти не разлучаешься; в-третьих, — я не хотел бы говорить на эту тему, но всё же скажу, — у меня была дочь, рано умершая; останься она жива, она была бы твоей одногодкой. У вас с ней похожие глаза; по-моему, я назвал достаточно причин.

А теперь начинай рассказывать... Нет, погоди. Сперва я поведаю тебе всё, что знаю. Марк по прозвищу Счастливчик, которого, к сожалению, покинуло счастье, очень тебя любил — как и все мы. В Риме он часто говорил со мной о тебе, мы с ним приятельствовали, хотя он и занимает более высокое, чем я, положение; через меня он и послал тебе письмо, которое я передал тебе здесь, в этом саду, ожерелье, что ты носишь на шее, и, если память мне не изменяет, и перстень. Ещё тогда я хорошо тебя запомнил, и, когда увидел на Никаноровых воротах, хоть ты и была похожа на обгорелую головешку, я всё равно тебя узнал. Это я отнёс тебя к цезарю, который объявил тебя своей рабыней и велел мне доставить тебя в Рим. А теперь объясни мне, как ты очутилась на воротах?

Он терпеливо выслушал рассказ Мириам обо всём с ней происшедшем. Когда она кончила рассказ, он встал, прихрамывая, обошёл стол и, наклонившись, торжественно поцеловал её в лоб.

— Клянусь богами римлян, греков, христиан, евреев и варваров, у тебя благородное сердце, — сказал он, — и этот поцелуй — дань моего уважения. Ничего удивительного, что этот щенок Марк получил прозвище Счастливчик: он попал в плен живым, а это у нас, римлян, карается смертной казнью, и, надо же так случиться, — тут появилась ты и спасла его, пожертвовав своей свободой. Да, своей свободой, клянусь Венерой! Но что дальше, благородная изменница?

— Этот вопрос я вынуждена обратить к вам, Галл. Что дальше? Марк, — вы не должны говорить о нём плохо: в том, что он оказался в плену, нет его вины, он сражался, как настоящий герой, — исчез...

— Боюсь, что он на том берегу Стикса. Это для него самое лучшее, ибо попасть в плен живым для римлянина несмываемый позор!

— А я надеюсь, что он жив. Ради меня моя служанка Нехушта и ессеи, среди которых я жила, спасут его любой ценой, даже ценой собственной жизни. Если Марк не умер от раны, он должен быть жив.