Падение Кимас-озера
Шрифт:
— Погоди, я разделаюсь с ним! — прошептал мне на ухо Лейно и стал медленно вытаскивать из кармана ватных штанов бумажник.
На громкое шарканье мужа вышла из соседней горницы хозяйка, подобрала дензнаки и, бережно сложив их, взяла из рук мужа шкатулку, положила в нее дензнаки и вышла из комнаты, захватив шкатулку с собой.
Лейно тем временем вытащил бумажник из кармана и, разложив его на столе, вынул хранимую им с 1918 года финскую марку, — марку, выпущенную Советом народных уполномоченных Финляндии с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и подал эту марку кулаку.
Кулак,
— Матти, — обратился ко мне Хейконен. — Пойди, приведи отряд.
Я вышел и, надев лыжи, отправился к отряду, который, как условлено, должен был ждать результатов разведки вблизи от деревни. Дозорный наш окликнул меня.
— Можно итти вперед! — ответил я ему на ходу и остановился, увидев картину, подобную которой я, надеюсь, до самой смерти своей не увижу больше.
Почти весь отряд спал, стоя на лыжах, уткнув палки в грудь, беспомощно опустив голову и руки.
У некоторых изо рта тянулась тонкая, замерзавшая в воздухе слюна.
Мерное сопенье вырывалось из утомленных грудей. Закрытые глаза, мерное дыхание, беспомощно повисшие плетьми руки самых здоровых парней, каких только мне пришлось встретить на своем веку, показывали уже почти невозможную степень утомления. Полное отсутствие разговоров и шуток говорило больше, чем самые подробные расспросы.
Даже Антикайнен с трудом удерживал себя от сна.
— Товарищ командир, деревня свободна, — отрапортовал я и пошел обратно.
Разбуженный отряд медленно пошел в деревню.
Когда я вошел в избу, Хейконен и Лейно аппетитно уплетали большую яичницу-глазунью.
Я присоединился к ним, но едва успел отправить в рот блестящий от масла, янтарный, поджаренный желток, в горницу вбежала девчонка лет двенадцати и бросилась прямо в кухню к хозяйке.
Несколько секунд за перегородкой был слышен приглушенный шопот.
Полногрудая хозяйка выпорхнула в нашу горницу, подбежала к оконцу и, взглянув в него, замерла. Затем медленно, побледнев, — жар от плиты быстро сошел с ее лица — подошла к глухонемому и дернула его за рукав. Она подвела его к окну.
Глухонемой замычал, и в этом мычании было что-то жуткое.
Я встал и взглянул в окно.
По улице продвигался наш отряд. У многих были откинуты капюшоны, и красные звезды сияли всей своей пятиконечной остротой. Глухой обернулся к нам и залопотал что-то весьма невразумительно. Его лопотание хозяйка перевела на чистый белый финский язык.
— Господа офицеры, в деревню вошли красные, мой муж предлагает вам спрятаться у нас под полом, пока они не уйдут, или дождаться ночи, чтобы спокойно уйти от красных бандитов.
— Я очень тронут, хозяюшка, вашим любезным предложением, — спокойно отвечал товарищ Хейконен, — но мне нечего бояться этих красных бандитов, тем более что сам я их начальник.
И с этими словами он высвободил свой шлем из капюшона и нахлобучил его на свою круглую светловолосую голову.
Глухонемой, увидев красноармейский шлем на голове того, кого он считал финским егерским офицером, издал протяжный вопль, вопль отчаяния, и, весь изменившись в лице, сразу рухнул в стоявшее рядом
с ним кресло.В этом кресле, все в том же положении, безучастный ко всему, что творилось в комнате, не издавая ни одного звука, глядя прямо перед собой неподвижными глазами, он оставался все время, что мы провели в деревне.
Наши караулы уже оцепили деревню, никто не мог из нее выйти без нашего ведома и раньше нас.
Товарищ Суси, доедая яичницу, записывал что-то в походный дневник отряда.
Его мучила мысль, что он не мог до сих пор переслать штабу руководства, товарищам Ровио и Инно, ни одного донесения, и в штабе могли подумать, что отряд уже погиб, взят в плен, расстрелян или что отряд где-нибудь застрял.
Суси также думал о том, что отряд не получает никаких известий из внешнего мира, да и получить их совершенно невозможно.
Сейчас, может быть, снова объявила войну Польша или японцы пошли через буферную Дальневосточную республику на Страну советов, а мы здесь ничего этого и не знаем...
— Матти, — обратился ко мне Суси, — сколько километров пути ты отметил на карте в эти сутки?
— Шестьдесят пять, товарищ адъютант, по линии полета птицы.
— Ты забыл наши отступления по этой линии, извилистое русло реки, наши выходы на берег.
— Тогда около ста, товарищ Суси.
Солнце сияло во-всю, снежные искорки золотились на улице, переливались всеми цветами радуги и задорно хрустели.
Было великолепное зимнее утро. В комнату быстро вошел Антикайнен. Он не взглянул на нас и не заметил даже нашего присутствия.
Не раздеваясь, казалось, в полном изнеможении, он рухнул на хозяйскую кровать. Рука его свесилась с постели.
Суси, также не заметив появления Антикайнена, продолжал делать записи в своем дневнике. Услышав скрипение пера, Антикайнен тихонько приоткрыл глаза и только теперь заметил нас. Тогда он стал шарить рукою по постели и, сделав вид, что он что-то искал здесь, медленно поднялся и как бы про себя произнес:
— Нет, не то.
И уже стоял перед нами, снова подтянутый, подобранный, боевым командиром.
Видимо, даже и перед друзьями стеснялся он показать свою усталость. Таким уж был он.
Был большой пятичасовой привал.
В начале первого мы должны были снова выйти в поход — уже в районы, где был неприятельский центр. Ребята спали вповалку на полу в избах. Лишь некоторые счастливцы имели силу добраться до полатей или сделать себе подстилку.
Блаженное выражение полного отдыха блуждало на лицах многих, другие спали сосредоточенно. Тойво с одним курсантом забрался на мягкую постель кулачки и спал, не помня себя.
Перед тем, как улечься спать на соломе на полу, я подошел и взглянул на лежавшего на краю постели Тойво.
Он глубоко дышал, и руки его сгибались, и ноги его сгибались и распрямлялись, пружиня, подобно тому, как это бывает при лыжном беге. Лицо его было сосредоточенно, ровное дыхание вырывалось из его груди. Мышцы рук и ног мерно, в такт сокращались и расслаблялись.