Падение Стоуна

— А цифры рядом?

— Доли их акций в «Риальто». Помножь на цену. Премьер-министр в случае краха потерял бы почти одиннадцать тысяч фунтов. Лидер оппозиции — почти восемь.

— Достаточная причина, чтобы привлечь «Барингс» для поддержки.

— Более чем.

— Так что делать мне?

— Держать рот на замке. Если тебе требуется что-то делать, попытайся узнать, не продавал ли кто-нибудь из списка свои акции. У меня есть сбережения в семьдесят пять фунтов, и тридцать пять из них вложены в «Инвестиционный траст Риальто». Утром в понедельник я первым делом продам их. Чтобы накопить столько, мне потребовалось четыре года, и я не собираюсь их потерять. Думается, любой, кто знал про это, сделал то же.

Он готовился защищать свой запасец на черный день. Что до меня — ни пенни сбережений. Пока еще. Однако я легко мог вообразить, что почувствовал бы при угрозе лишиться плодов жестокой экономии на протяжении нескольких лет.

— Так куда девались эти деньги?

Он пожал плечами:

— Понятия не имею.

— И больше тебе нечего сказать? Представить себе не могу, что такая колоссальная сумму канула в никуда.

— Абсолютно согласен. Но об этом тут нет ничего. Во всяком случае, я не сумел ничего найти. Я же сказал тебе, что не закончил. И нескольких папок не хватает. Эту я нашел только потому, что она была не на своем месте.

— Так что мне делать?

— На твоем месте я бы забыл, что вообще ее видел. Если ты словечко пикнешь, то породишь такую финансовую бурю, какой Лондон не знал уже десятилетия.

Я видел, что он упивается этим соприкосновением с оккультными тайнами великих мира сего. В отличие от меня. Я понимал куда лучше, чем он мог предположить, с чем мы столкнулись. Он был прав: мне следовало все бросить. Забыть. Но я же был репортером. Я хотел узнать, что происходит, куда ушли деньги. То, что с ребенком Рейвенсклиффа это никак связано не было, значения не имело. Я начисто забыл про маленького поросенка.

Франклин вернул меня к реальности.

— Мне пора, — сказал он. — Надо успеть в церковь.

Право, не знаю, как он мог думать о подобном, когда нашел доказательство, что те, с кем ему нравилось соседствовать на церковных скамьях, были не совсем тем, чем казались. Но Франклин по натуре не мог допустить, чтоб один грешник поставил под сомнение все его мировосприятие. Я подозревал, что он будет лихорадочно молить Бога, чтобы тот явил ему милость на следующее утро, дозволив выручить хорошую сумму за его ординарные акции «Риальто».

Я кивнул. Он ушел, но не без того, чтобы напомнить мне свой совет.

— Еще одно, — добавил он, открывая дверь. — Папки три-двадцать три. Личные расходы. Загляни в них. Помимо всего прочего, милорд последний год поддерживал Интернациональное братство социалистов.

Следующий час я сидел в кабинете Рейвенсклиффа в дремотных грезах, иногда отрываясь, чтобы заглянуть в заметки Франклина. И с большим успехом. Хотя, разумеется, не обнаружил никакой значимой новой финансовой информации. Куда мне! Но во всяком случае, я сумел понять кое-что. И, сравнивая почерки, я установил, что документы об истинном положении «Риальто» подготовил для Рейвенсклиффа Джозеф Бартоли, его правая рука. Мое простое решение задачи — просто спросить у Бартоли, что происходит, — увяло. Если Бартоли был участником некой сложной аферы, вряд ли я могу рассчитывать на его откровенность.

В конце концов я эту папку положил и взял 3–23. Это, как и сказал Франклин, были записи личных расходов Рейвенсклиффа — документ именно того рода, какой мне следовало проштудировать. Если имелись какие-то выплаты на незаконнорожденных детей, зафиксированы они должны быть тут, погребенные среди перечислений расходов на одежду, обувь, домашнее хозяйство, еду, жалованье слугам и так далее. Списки восходили аж до 1900 года, и многие графы были неясны. Через какое-то время я понял, что детальное штудирование ничего не даст: целая классная комната байстрюков могла прятаться под заголовками «прочие расходы» (1907; 734 ф. 17 ш, 6 п.). Из этого следовало только, что, по меркам богатеев (хотя, возможно, и не такого богатея, как я воображал), Рейвенсклифф вовсе не был расточителен. Самой большой статьей его расходов была жена (1908; 2234 ф. 13 ш, 6 п.), и на книги он тратил больше, чем на одежду. Выплаты, о которых упомянул Франклин, были на отдельном листе вверху папки. Несложные для понимания под заголовком «Предварительный список выплат Интернациональному братству социалистов». Тут никаких неясностей. Еще список дат и сумм. Любопытно. Немалые деньги. Почти четыреста фунтов за прошлый год. И они не фигурировали в более детализированных записях расходов на листах под ним. И с какой, собственно, стати человек вроде Рейвенсклиффа снабжал деньгами сообщество, которое, надо полагать, посвятило себя сокрушению всего, что знаменовал он? Снизошло ли на него озарение, будто на дороге в Дамаск? Не тут ли объяснение высасыванию денег из собственных компаний? Я вернулся к ежедневнику его встреч. И там кратенько за несколько дней до его смерти было записано: «Ксантос — см.».

Инстинктивно мне Рейвенсклифф не нравился, но я начал находить его завораживающим. Книгочей, меценат социалистов, обзаведшийся байстрюком капиталистический аферист. Уилф Корнфорд в «Сейде» сказал мне, что он занимался только деньгами, денежный мешок, и ничего больше. Но он начинал выглядеть не только им, совсем-совсем не только. И даже с избытком, собственно говоря.

— Мне сказали, что вы еще здесь, — послышался голос леди Рейвенсклифф от двери.

Я поднял голову. В комнате сгустилась темнота, и я взглянул на часы на каминной полке. Почти восемь. Неудивительно, что мне было не по себе. Меня грыз голод. Только и всего. Большое облегчение.

— Заработался, — сказал я весело.

— И что-нибудь обнаружили?

— Касательно главного вопроса — нет, — сказал я, отвлекаясь от исчезнувших миллионов и решая последовать совету Франклина. — Всего лишь мелочи, пробудившие во мне старого любопытствующего журналиста.

Я вручил ей лист про «Братство». Она пробежала его глазами, очень мило подняв бровь, затем ее взгляд вернулся ко мне.

— В свои последние месяцы ваш муж не расхаживал, призывая к мировой революции? — спросил я. — Не сообщал дворецкому над блюдом из риса под красным соусом, что собственность суть кража и ему пора сбросить свои цепи?

— Нет, насколько я знаю. За завтраком он редко что-нибудь говорил. Он читал «Таймс».

— Тогда это странновато, вам не кажется?

Она снова посмотрела на лист.

— Действительно. Вы что-нибудь слышали об этих людях?

— Нет, — сказал я с некоторой досадой.

Хотя слышал — правду: такие люди обсуждались на собраниях моего читательского кружка социалистов. Если бы такое признание могло испугать ее, я, пожалуй, упомянул бы про это, но, я подозревал, что оно не вызовет ничего, кроме презрения или даже жалости. Преданные идее люди в потрепанной одежде в замызганной комнатушке дебатируют о положении вещей, изменить которое у них нет власти. Ну, так это выглядело.

— Полагаю, революционная группа какого-то толка, — сказал я неуклюже.

— Как странно! — Она отбросила лист и переменила тему. — Я подумала, что вы ведь не ели. И может быть, не откажетесь пообедать? Я не в настроении искать общества, но мне не хочется обедать одной. Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь.

Я поднял глаза, наши взгляды встретились, и мой мир изменился навсегда.

Я был парализован, я буквально не мог шевельнуться. Казалось, я не просто смотрю ей в глаза, но заглядываю глубоко ей в душу. Меня будто ударили кулаком в живот. Как это выразить? Леди Рейвенсклифф исчезла из моего сознания, ее сменила Элизабет. Лучше описать преображение моего восприятия я не способен. Полагаю, причастны тут были и ее хрупкость, и ее гордость, так же как ее красота, и ее голос, и то, как она двигалась. Прядка темно-каштановых волос, упавшая на ее левый глаз, решала все, как и легкий намек на ключицу над верхним краем ее темного платья. С ней что-то произошло, казалось мне, хотя я не мог бы сказать, было ли это реальностью или просто отражением того, что творилось в моей голове. Я не мог бы сказать, правда ли вижу что-то или лишь вообразил то, что хотел увидеть. В конце концов я отвел глаза, и если бы в эту секунду мне потребовалось сделать движение, не знаю, сумел бы я сделать его без трепета.

Я понятия не имел, что произошло, а вернее, как это произошло. Не знаю этого и теперь. Естественно, я сознавал, насколько это нелепо. Чтобы я, молодой двадцатипятилетний человек, был сражен женщиной старше меня почти на двадцать лет, аристократкой, моей нанимательницей, недавно овдовевшей. Женщиной, все еще искренне оплакивающей мужа, чья ежегодная сумма на карманные расходы далеко превосходила то, что я был способен заработать в ближайшие десять лет. Что могло быть смехотворнее?

Тут я осознал, что, хотя я и надеялся, что Элизабет ничего не заметила, она тоже умолкла и смотрит не на меня, а на огонь.