Падение Святого города

Этот день он распланировал давно. Князь Атритау не тратил зря времени, получив власть над Священным воинством. Как ни злились на него ортодоксы, победа над падираджей смыла всю их раздражительность. Конфас до сих пор изумлялся, вспоминая тот день. Какая уверенность выросла из отчаяния! Даже его собственные люди сражались с яростью одержимых.

Конфас сыграл свою роль, не выходя из четко обозначенных рамок, и, вне всякого сомнения, весьма способствовал успеху Священного воинства. Но любому дураку было ясно, что дни его в качестве Человека Бивня сочтены. Потому он предпринял некоторые... меры. Устройство этой встречи через сиронжских посредников было одной из таких мер. А также тайное размещение отряда кидрухилей в лесах Энатпанеи. Конечно, он никому не рассказывал о своих намерениях, тем более Сомпасу. Далеко идущие замыслы нельзя доверять людям недальновидным. Сначала надо прорваться через границу.

— Кто это? — в пространство спросил Сомпас. Остальные тоже вглядывались в темноту. Они сидели в своих

седлах неподвижно и спокойно, но Конфас знал, что внутри у них все трепещет от ожидания, как у детишек, жаждущих медовых лепешек. То, что приближающиеся всадники были в одежде фаним, ничего не значило. Конфас невольно подумал о том, что сказал бы Мартем. Жизнь казалась более защищенной, когда отражалась в его проницательных глазах. Не такой безрассудной.

— Экзальт-генерал! — внезапно воскликнул Сомпас и потянулся за мечом.

— Стоять! — рявкнул Конфас— Оружия не трогать!

— Но это же кианцы! — воскликнул генерал. Проклятый Биакси. Неудивительно, что их род так никогда и

не сумел получить императорскую мантию. Конфас дал коню шпоры, выехал вперед, развернулся и встал лицом к своим людям.

— Кто, кроме нечестивца,— вскричал он,— может изгнать правого?

Воины тупо уставились на него. Все они были ортодоксами, а значит, князя Атритау они презирали так же, как и Конфас. Но их решимость была порождена мирскими мотивами, не снизошла с небес. Конфас никогда не требовал от них слишком многого, но всегда требовал быстрых действий. Эти люди ради него убьют родную мать...

Нужно только правильно выбрать время.

Конфас улыбнулся им как человек, разделивший с ними все. Он кивнул головой, словно подтверждая: итак, мы снова обрели себя.

— Я вел вас до галеотской границы. Я вел вас в сердце мертвой скюльвендской степи. Я привел вас к самому порогу старого Киана, и мы почти низвергли его! Киан. Сколько битв мы прошли вместе? Лассентас. Доэрна. Кийут. Менгедда. Анвурат. Тертаэ... Сколько побед!

Он пожал плечами, словно не понимал, зачем говорить об очевидном.

— А теперь посмотрите на нас... Посмотрите на нас! Мы в плену. Земли наших отцов у нас отняты. Священное воинство в ког-

тях лжепророка. Айнри Сейен забыт! Вы не хуже меня знаете, что необходимо для Священной войны. Пришло время решить, достойны ли вы продолжить ее.

По склону пронесся очередной порыв ветра. Он шуршал травой, пригибал кусты и заставил Конфаса прищурить глаза от пыли.

— Ваши сердца, братья! Спросите у них!

Вечно все кончалось призывом к сердцам. Хотя Конфас понятия не имел, что означает в данном случае призыв к сердцам, но он не ошибся, как хорошо вышколенная собака. Эти слова всегда вовремя подворачиваются на язык. Гениальность большинства людей заключается в умении находить причины для уже совершенных действий. Сердце всегда служит самому себе, особенно когда вера требует жертв. Именно потому великие полководцы призывают к единодушию в момент начала боя. А дальше все идет по инерции.

Вопрос времени.

— Ты Лев,— сказал Сомпас.

Затем, словно подставляя шеи палачу, воины опустили головы, прижали подбородки к красным лакированным нагрудным латам и так стояли целое долгое мгновение. Джнанский знак глубочайшего почтения.

Даже поклонения.

Усмехнувшись, Конфас развернул коня на приближающийся топот копыт. Что-то дикое, необузданное было в том, как они остановились перед ним, словно подчиняясь какой-то прихоти. Несмотря на разноцветные одежды и блеск лат, они казались призрачными и угрожающими. Не только из-за смуглого цвета опаленной пустынным солнцем кожи или из-за маслянистого блеска длинных бород, заплетенных в косички. В этих всадниках была ярость загнанного зверя. Их глаза сверкали безумной решимостью людей, которым некуда бежать.

На мгиовен не воцарилось молчание, заполненное фырканьем и храпом боевых коней. Конфас чуть не рассмеялся, представив, что его дядюшка встречается вот так со своим наследным врагом. Крот заключает сделку с соколами...

Перед лицом льва.

— Фанайял аб Каскамандри,— проговорил Конфас звонким глубоким голосом.— Падираджа.

Молодой человек, к которому он обращался, низко склонил голову: Фанайял по своему положению превосходил всех, кроме Ксерия или Майтанета.

— Икурей Конфас,— отозвался кианский падираджа напевным кианским выговором. Веки его темных глаз были насурьмлены.— Император.

Когда дождь прекратился, он оставил ее спящей в их постели. Серве. Ее лицо было столь же прекрасным, сколь ненастоящим.

Найюр вышел из своих покоев на террасу, глубоко вдохнул чистый послегрозовой воздух. Узкие улочки Джокты расползались вдаль, блестели под проясняющимся небом. Город напоминал большой амфитеатр с перевернутыми и выбитыми рядами. Найюр некоторое время смотрел на лагерь Конфаса на дальнем склоне напротив, представляя его себе как неизведанный берег.

Он вздрогнул от хлопанья крыльев. В стоявших вокруг лужах воды отразились трепещущие тени. Испуганные голуби пролетели над головой, устремляясь к месяцу, затем ринулись вниз, словно привязанные к террасе незримыми нитями. Тревожно воркуя, они скрылись внизу.

Где-то рядом послышался хриплый голос:

— Ты озадачиваешь меня, скюльвенд.

Демоны, как теперь знал Найюр, имеют много обличий. Они везде, они терзают мир своей разнузданной похотью. Птицы. Любовники. Рабы...

И прежде всего он.

— Убей Икурея,— ныл голос,— и псы сорвутся с цепи. Почему ты удержал свою руку?

Он обернулся к твари. К птице.

Найюр знал, что есть люди, поклоняющиеся птицам или, наоборот, проклинающие их. В Нансуре были священные павлины, кепалоранцы чтили лугового тетерева. При военных обрядах все айнрити приносили в жертву коршунов и соколов. Однако для скюльвендов птицы лишь помогали определить погоду, или ука-

зывали на то, что рядом волки, или возвещали смену времен года. А еще их ели, когда больше есть было нечего.

Так что это за тварь? Он поспорил с ней. Обменялся обещаниями.

— Ты твердишь мне об убийстве,— ровным голосом проговорил Найюр,— когда тебе следует заботиться о смерти дунианина.

Маленькое личико нахмурилось.

— Икурей плетет заговор, дабы уничтожить Священное воинство.

Найюр плюнул и повернулся к глади Менеанорского моря, по черной спине которого гигантский палец лунного света вел черту, разделяя воды надвое.

— Он нам нужен, чтобы найти другого... Моэнгхуса. Моэнгхус — более серьезная угроза.

— Дурак! — воскликнул Найюр.

— Я превыше тебя, смертный! — с птичьей горячностью ответила тварь.— Я из более жестокой расы. Ты не можешь постичь пределов моей жизни!

Найюр повернулся к птице боком, искоса глянул на нее.

— А почему? Кровь, что бежит в моих венах, не менее древняя. Как и порывы моей души. Ты не старше Истины.

Тварь едва слышно ухмыльнулась.

— Ты до сих пор не понимаешь их,— продолжал Найюр.— Прежде всего дунианин — это интеллект. Я не знаю их намерений, но я знаю вот что — они все превращают в инструмент для себя. И то, как они это делают, лежит вне пределов моего и даже твоего понимания, дермой.