Падшие в небеса.1937

Вновь крики конвоиров сквозь лай собак. Этап начали загонять в теплушки. Людей пинками вбивают в вагончики. Там их подхватывают невидимые руки. Периодически кто-то из конвойных орет:

– Партия! Следующие!

Арестанты стоят на коленях и безропотно ждут, когда до них дойдет очередь! Со стороны это похоже на массовую молитву! Как будто сотни людей молятся! Молятся и просят у Бога, чтобы он поскорее отправил их в преисподнюю!

Фамилии не читают. Павел догадался: в вагоны набивают по принципу, сколько влезет. Считают лишь по головам. И это странно! Вдруг в этап попадет совсем другой человек? Вдруг посадят и повезут на зону совсем другого человека?

– Они даже не знают, кого везут! – услышал шепот рядом Клюфт.

Это был Оболенский. Старик грустно улыбнулся и кивнул на вагоны. Павел тоже кивнул в ответ. Он попытался в последний раз оглянуться. Он увидел, там, где-то далеко, на краю перрона силуэты людей. Нет, не людей, это были лишь тени. Недвижимые и страшные тени. Призраки. Они стояли и смотрели…

Павел увидел, что их много. Люди-тени, смотрящие за этой страшной церемонией погрузки этапа. Клюфт понял: это родственники, родные и близкие людей, которые оказались тут. А может, и не оказались, может быть, остались там, в камерах тюрьмы. Но родные пришли взглянуть на этап. И может быть, в последний раз увидеть среди этой огромной массы арестантов знакомый силуэт отца, мужа, брата или сына! Увидеть! Они стоят, молча, не пытаясь кричать. Они не могут кричать, иначе конвоиры их прогонят от угла перрона. Они и так подпустили на расстояние ста метров. А может, и не пустили. Может, они просто не стали разгонять, чтобы не поднимать шума? Ведь совсем рядом пассажирский вокзал и там могут услышать его обитатели, что где-то в углу станции творится что-то страшное!

– Живей, гады! Живей! Первый пошел, второй пошел, третий пошел!

– Считай по головам!

Конвоиры ревели. Собаки звонко лаяли. Арестантов одного за другим поднимали с колен и пинками подгоняли к вагонам. Дошла очередь и до Павла с Оболенским. Старик ловко подскочил и кинулся к раскрытой створке. Клюфт последовал за ним, но тут, же получил удар сапогом по ребрам:

– Куда прешь! Команды не слышишь? – осадил его солдат.

В глазах потемнело от боли. Павел завалился на бок. Резануло под сердцем. Клюфт глотал воздух, как рыба на берегу. Он открывал ритмично рот.

– Сто пятнадцать. Еще двух. Двух еще сюда! – орал где-то сбоку офицер.

Он всматривался в списки и отмечал на бумаге что-то крестиком. Конвоир вновь пнул Павла по ребрам и прикрикнул:

– А ну встать, встать, что завалился? – ревел солдат.

Но сил подняться у Павла не было. Боль сковала мышцы. Клюфт чувствовал, что теряет сознание.

– Слушай, этого, наверное, не примем! Он вон сдох уже, наверное! Завалился, и идти не может! Куда потом его по этапу? А мне жмурики в вагоне не нужны лишние! Хлопот потом со жмурами больше, чем с живыми! Оттаскивай его в сторону! – закричал офицер, указывая на Павла.

И тут Клюфта подхватили руки. Крепкий охват и он почти поднялся на ноги. Кто-то перекинул его руку себе на плечо. Судя по тому, как он крепко сжал Павла, это был сильный мужчина. Он поволок его к вагону. Сурово и уверенно прикрикнул на офицера:

– Лейтенант! Он встал, вон уже идет! Я его подкину! Давай сажать будем!

Офицер презрительно взглянул на Павла, затем покосился на его спасителя и махнул рукой:

– Сто шестнадцать, еще одного в этот вагон!

Павла схватили за локти еще чьи-то руки, много рук и втянули внутрь вагона. Клюфт потерял сознание. Очнулся он через минуту. Над ним склонились несколько человек. Неизвестные люди всматривались в лицо Клюфта и бормотали:

– Ничего, ничего, отойдет!

– Он вроде крепкий. Крепкий.

– Да, нормально. Парень, ты как?

– А ну, мужики, расступись, – услышал голос Оболенского Клюфт.

Петр Иванович тоже склонился над Павлом и протянул кружку с водой. Старик бережно приподнял его голову и поднес емкость к губам. Клюфт сделал несколько глотков. Стало легче. Павел попытался встать. Но Оболенский зашептал:

– Лежи, Паша. Береги силы. Они, видно, тебе по ране попали. Сапогом. Вот ты и вырубился. Сейчас-то как? А?

– Да ничего, Петр Иванович, вот только немного ребра болят.

– Ну, ты лежи, лежи. А вообще, тебе спасибо надо вон тому мужчине сказать. Он тебя почти спас. Если бы не он, эти гады бы так и бросили тебя на перроне. Сколько бы ты вот так на снегу провалялся? А?! Пока этап не уйдет! Потом бы решали час, что с тобой делать. А там, сам понимаешь, воспаление легких и сразу в морг. А то и в канаву бы свезли. Вот и все. Так что спасибо вон тому мужику скажи! – Оболенский кивнул куда-то вбок.

Павел приподнял голову и оглянулся. Но в полумраке что-то или кого-то рассмотреть было сложно. Но Павлу все-таки удалось заметить эту мрачную обстановку. Огромное количество людей. Они стояли возле стен и лежали на сбитых трехъярусных нарах, причем один на одном. Мест явно не хватало. Это были и молодые, и пожилые мужчины. Одетые кто во что. Тут мелькали и дорогие шубы, и фуфайки, и даже кожаные плащи. Публика явно была разношерстная. И интеллигенция в лакированных туфлях, и крестьяне в валенках, и рабочие в сапогах и даже какой-то мужчина во фраке и белых, несуразных штиблетах. Посредине вагона высилась печка-«буржуйка». Возле нее народу было вообще не продохнуть. Каждый хотел погреться возле этой железной бочки с ржавой трубой, выведенной в крышу. Печка гудела. Дрова в ней трескались и хлопали. В вагоне стоял гул. Несколько человек примостились друг на друга, пытались рассмотреть в маленьких оконцах с зарешеченными толстыми стальными прутьями.

– Вон, вон!!!

– Грузят еще.

– Все, вроде закончили.

– Сколько еще стоять-то будем? А? Может, обменять махорки успеем? А? Курить охота! Сколько еще стоять-то?

– А тебе-то что? Все одно!

– Как, не скажи! В лагере-то там бараки. Тепло. А тут. Сквозняки. И жрать дают один раз в сутки! Сдохнем!

– А ты моли Бога, чтоб сдохнуть побыстрее! Мучиться меньше!

– Э-э-э, не! Не хочу!

– А вчера в соседнем вагоне три трупа сняли. Все замерзли. А сегодня два. Сам видел, тащили!

Павел вслушивался в разговоры арестантов и понимал, что ему еще не раз вспомнятся уютные ночи тюремного лазарета. Тут, в этом старом и тесном вагоне, начинался настоящий ад. Холодный и беспощадный. Клюфт закрыл глаза и тихо спросил Оболенского:

– Петр Иванович, куда повезут-то? Неизвестно?

– Кто его знает, Паша?! Дальше Колымы, как говорится, не отвезут. На восток, говорят. На восток, – печально вздохнул старик.

Вмешался еще один мужчина:

– Да, мы вон с Уфы едем. Уже десять дней едем. Говорят, что еще столько же ехать придется. А тут, в Красноярске, мол, последний подсад был. Все, теперь литером, мол, пойдем без остановок долгих. На восток. До Ванино. А там, на корабли посадят – и в Магадан. Так вот конвойные гутарили. Кстати, тут конвой сменился. Был-то башкирский. А сейчас вроде как иркутский. Говорят, сибиряки – ребята ничего. А то башкиры уж больно лютые. Суки узкоглазые! У них ни махорку, ни чая не выменять! А сибиряки вроде ничего!

Павел открыл глаза и покосился на мужика. Это был человек лет пятидесяти. С округлой седой бородой. Морщинистое лицо. И длинные волосы. На голове шапка-«пирожок». Мужчина приветливо улыбнулся:

– А ты, хлопчик, что, ранен? А? На допросе били? Небось, почки поотбивали и ребра переломали?

– Да, подстрелили… – вздохнул Павел.

– Ай-ай. Ой, главное, чтобы рана не кровоточила. А иначе все! Тут, на этапе, никто тебе никакой помощи не окажет. В лучшем случае, просто кинут в угол вагона и дадут замерзнуть. А в худшем – заставят на каком-нибудь полустанке якобы в лазарет местный идти под конвоем, а сами и пристрелят по дороге. На обочине. И спишут как побег. А трупак оформят по инструкции. Им за это еще даже благодарность полагается. А солдатам даже отпуск могут за беглого зэка дать! И такое я слышал! Так что болеть нам нельзя тут на этапе! Им возиться с нашим братом вообще никаких резонов! А ты лежи, лежи, хлопчик! Вот, попей водички!