Пагубная любовь

Мануэл прибыл в родительский дом и с помощью заботливой и снисходительной матушки стал подыскивать скромное жилище для своей подруги. Домингосу Ботельо сообщили об их приезде, и отец заявил, что не желает видеть сына, а тому написал, что с того момента, как он, Мануэл Ботельо, бросил университет, где учился с разрешения командования, он считается дезертиром, самовольно покинувшим шестой кавалерийский полк.

Тут как раз Домингос получил письмо от судьи-однокашника и распорядился немедленно и тайно навести справки, не находится ли в Вила-Реал сеньора, упомянутая в письме. Соглядатаи донесли, что таковая проживает в гостинице, а Мануэл Ботельо тем временем занят тем, что обставляет дом. Старый сановник отписал городскому судье, и тот, вызвав подозреваемую к себе, услышал от нее ее историю, рассказанную чистосердечно и со слезами. Судья разжалобился и сообщил Домингосу Ботельо обо всем, что узнал. Домингос Ботельо приехал в Вила-Реал и остановился в доме у городского судьи, куда сеньора была вызвана вторично; командующий военным округом тем временем отдал приказ об аресте кадета, дезертировавшего из шестого кавалерийского полка.

В доме городского судьи беглянка увидела не самого судью, а весьма некрасивого человека с хмурой физиономией, не сулившей ничего доброго.

— Я отец Мануэла, — сказал Домингос Ботельо. — Ваша история, сеньора, мне известна. Мой сын — мерзавец. Вы, сеньора, — его жертва. Ваше наказание началось с той минуты, когда совесть ваша сказала вам, что вы совершили недостойный поступок. Если доныне ваша совесть молчала, она заговорит. Откуда вы?

— С острова Файал, — проговорила сеньора, дрожавшая от страха.

— Родные есть?

— Мать и сестры.

— Мать примет вас к себе, если вы попросите пристанища?

— Думаю, да.

— Известно вам, что Мануэл — дезертир и в данный момент либо в заключении, либо в бегах?

— Я не знала...

— А, стало быть, вы, сеньора, остались без всякого покровителя...

Бедная женщина рыдала, задыхаясь от волнения и обливаясь слезами.

— Почему бы вам не вернуться к вашей матери?

— У меня нет никаких средств, — отвечала беглянка.

— Хотите уехать нынче же? В ближайшем времени у дверей гостиницы остановится литейра, я также пришлю служанку, которая проводит вас до Порто. Вот вам письмо, тот, кому вы его вручите, позаботится о том, чтобы вы доехали до Лиссабона. В Лиссабоне другой человек посадит вас на борт первого же судна, держащего путь к Азорским островам. Договорились? Вы согласны?

— И целую руки вашей милости... Такая несчастная женщина, как я, не могла и уповать на подобное милосердие.

Через несколько часов супруга будущего медика...

— Который, может статься, умер от любви и от позора! — восклицает чувствительная читательница.

— Нет, моя сеньора; студент продолжал заниматься в университете, и поскольку успел весьма поднатореть в патологии, избежал и смерти от позора, каковую изобрел виконт Алмейда Гарретт [45] в драме «Брат Луис де Соуза», и смерти от любви, каковую изобрели влюбленные в письмах, писанных в приступе досады; ни та, ни другая смерть не грозит мужьям, которых наш век наделил смутными представлениями о философии, философии римской и греческой, ибо им известно, что философы древности из любезности уступали жен своим друзьям, если только те не уводили их сами из милосердия. А уж в наши дни сия философия... [46]

45

Жоан Баптиста да Силва Лейтан виконт Алмейда Гарретт (1799—1854) — известный португальский писатель и общественный деятель. В его драме «Брат Луис де Соуза» (1844) одна из героинь пьесы, Мария, узнав, что брак ее родителей по роковому недоразумению оказался незаконным, умирает, как сама она говорит, «от стыда».

46

«А уж в наши дни!..» Поведаю вам, читатели, о достопамятном случае, героем коего стал некий нынешний философ; единственного этого случая мне было довольно, чтобы составить себе представление о человеке. Нынче (21 сентября 1861 года) был я в конторе знаменитого адвоката Жоакина Марселино де Матоса, и вот является один клиент с такого рода сообщением: «Сеньор адвокат, я лавочник с улицы такой-то; моя жена украла у меня восемьсот мильрейсов и бежала с любовником в Виану. Хочу выяснить, могу ли я возбудить дело и получить обратно деньги». — «Вы можете возбудить дело, — отвечал адвокат, — если у вас есть свидетели. Вы хотите возбудить дело о нарушении супружеской верности?» Жалобщик в ответ: «Я деньги свои вернуть хочу». — «Но, — замечает юрисконсульт, — вы можете возбудить дело и против него, и против нее: против нее — по обвинению в неверности, а против него — в укрывательстве краденого». — «И получу денежки?» — «Как сказать. Я ведь не знаю, остались ли у него деньги. Знаю только, что ее обвинить в воровстве вы не можете». — «А мои восемьсот мильрейсов?!» — «О сударь, разве безразлично вам, что жена ваша сбежала и не возвращается?» — «Безразлично, сеньор адвокат, дьявол с ней, я денежки свои хочу». — «Так возбудите дело против обоих, там видно будет». — «Стало быть, неизвестно, получу ли денежки?» — «Точно неизвестно: возбудим дело, а там поглядим, удастся ли полиции схватить вора с вашими деньгами». — «А что, как у него уже нету?» — вопрошает супруг в унынии. «Если денег уже нет, вы, сеньор, отомстите ему, возбудив дело о нарушении супружеской верности». — «А расходы будут?» — «Будут, но зато отомстите». — «Я, сеньор адвокат, одного хотел — деньги мои вернуть, а жена пускай отправляется на все четыре стороны, ей пятьдесят стукнуло». — «Пятьдесят стукнуло! — воскликнул юрисконсульт. — Вы уже отомстили любовнику, сеньор! Ступайте домой и не затевайте тяжб, ему куда хуже, чем вам!» (Примеч. автора).

Итак, медик не скончался и даже не исхудал и не провалился на экзаменах из-за душевного расстройства, неподвластного приятностям медицинских наук.

Супруга его, бесспорно, куда более измученная и надломленная, чем супруг, вся в слезах, полуживая от тоски, лишенная будущего, надежд, голоса, который сказал бы ей слова утешения, села в литейру и добралась до Порто. Там она нашла однокашника Домингоса Ботельо и вручила ему письмо, один из абзацев оного гласил:

«Ты писал мне о дочери, которой я не знал и знать не желаю. Матушка этой особы проживает на Файале, куда и направляется дочь. Позаботься либо распорядись позаботиться, чтобы ее доставили в Лиссабон, и попроси кого-нибудь из лиссабонских знакомых посадить ее на первое же судно, идущее на Азорские острова. Все счета пришлешь мне. У моего сына Мануэла, по крайней мере, хватило добродетельности обзавестись любовницей, никого при этом не прикончив. В такие времена, как наши, добродетельным почитается юнец, который не убивает мужа любимой женщины. Попробуй выхлопотать у командующего военным округом, который сейчас в Порто, прощение для Мануэла: он дезертировал из шестого кавалерийского и сейчас, как я выяснил, скрывается в доме у одного родича. Что до Симана, боюсь, его никак не избавить от ссылки длительностью в несколько лет. Пришлось поломать немало копий, чтобы спасти его от виселицы. В Лиссабоне против бедняги весьма влиятельные люди, а я в немилости у главы высшей инстанции, ибо отбыл из Вила-Реал... и т. д.»

Беглянка уехала в Лиссабон, а оттуда к себе на родину, к матери, которая уже не чаяла увидеть ее живою и дала ей возможность вести жизнь если и не счастливую, то хотя бы спокойную и уже не подвластную химерам.

Мануэл Ботельо, помилованный благодаря заступничеству влиятельного отцовского друга, перевелся в лиссабонский полк и прослужил там до смерти отца; после его смерти он уволился в отставку и вернулся в родную провинцию.

XVII

Жоан да Круз 4 августа 1805 года сел завтракать с печальным лицом и без малейшего аппетита.

— Что не ешь, Жоан? — спросила невестка.

— Кусок вот тут застревает, — отвечал кузнец, ткнув себя пальцем в глотку.

— Что с тобою?

— Скучаю по девчонке... Все бы отдал, лишь бы она была здесь, глаза у нее такие — когда на душе неладно, от одного ее взгляда легче становилось. Будь они неладны, беды, что приключились в моей жизни, из-за них пришлось мне с дочкой разлучиться, и одному богу ведомо, на недолгий срок или навсегда! Не прихлопнул бы я того погонщика, не остался бы в долгу перед коррежидором, и плевать мне было бы, жив его сын или нет...

— Но коли ты заскучал по ней, — перебила сеньора Жозефа, — вызови девочку, поживет здесь, а потом воротится к сеньору Симану.

— Не к лицу эдакая слабость мужчине, привыкшему к бритве, Жозефа. Юнец, ежели не будет при нем Марианы, сгинет от тоски в оковах. Просто нынче напал на меня такой стих... А знаешь что? Всех денег не заработаешь, махну-ка завтра в Порто.

— Правильно сделаешь.

— Решено. Деньги — дело наживное, были бы руки. Покуда удавалось мне на все своими трудами зарабатывать. Ну, чуток поменьше девчонке достанется, как-нибудь устроится. Сама захотела, вот и получай.

Кузнец повеселел, и, покуда он обдумывал поездку в Порто, ком в горле рассосался.

Но после еды местре Жоан не встал из-за стола: сидел, опершись локтем о столешницу и задумавшись.

— Все маешься?! — воскликнула Жозефа.

— Прямо наваждение, женщина!.. А что, как девушка захворала либо померла?

— Пресвятая Троица! — всплеснула руками невестка. — Что ты такое говоришь, Жоан!

— Чернота у меня на душе, черней, чем эта сковородка!

— Ветры тебя донимают, человече! Выдь на воздух, поработай малость, глядишь, и полегчает.

Жоан да Круз пошел под навес, где были у него горн и наковальня, и принялся ковать гвозди.

Мимо кузницы проходили его знакомцы, затевали беседу, как повелось, но кузнец отмалчивался, и, казалось, ему не до шуток.

— Что с тобой, Жоан? — спрашивал один.

— Ничего. Ступай себе, куда шел, а меня оставь в покое, не до болтовни мне.

Останавливался другой и говорил:

— Храни вас бог, сеньор Жоан.

— И вас, ваша милость. Что новенького?

— Да ничего.