Пахатник и бархатник

Приближаясь к первому из этих лугов, Карп услышал лошадиное фырканье, сопровождаемое визгом и глухими ударами копыт. При блеске зарниц различил он табун, который только что выгнали в «ночное». Старик свернул с дороги и пошел к лошадям. Почти в ту же минуту его окликнули:

– Кто идет?…

– Я, – отозвался Карп, направляясь прямо к длинному человеку, который так же скоро шел к нему навстречу.

– Ты, Карп Иваныч? – заговорил длинный человек тоненькой, надорванной фистулой, которая заслужила ему еще с детства прозвище Воробья, – я вечор еще собирался поговорить с тобою…

– Об чем это?

– Сродственник твой Федот, что женат на твоей племяннице, нанялся теперь на люблинской мельнице…

– Знаю: ну так что ж?

– Скажи ему, – произнес Воробей, неожиданно оживляясь, причем голос его сделался еще пронзительнее, – скажи ему, коли станет он шляться у моей риги или застану его опять у себя в огороде – ему так не сойдет; там что ни выйдет, на себя пусть пеняет!..

– Что ты, Андрей; в другом чем не постою за него, а насчет то есть баловства такого, чтобы на чужое добро польстился, – этого за ним никогда не водилось; никогда об этом слуху даже не было…

– Я не насчет того говорю, – подхватил Воробей тем же раздраженным голосом, – я знаю, чего ему надо; он, собака, к сестре моей подлащивается, вот что! Она хошь и солдатка, человек вольный, а пока с нами живет, не хочу я этого сраму брать… Не хочу, чтобы ходил он к нам! Ей-богу, провалиться на месте, – коли еще раз застану в риге или увижу в огороде, – ей-богу, мы с братом намнем ему бока так, что не встанет!.. Так и скажи, коли увидишь; так и скажи! Ей-богу, исколотим всего в один синяк! Так и скажи!

В ответ на это Карп только тряхнул шапкой и досадливо кряхнул. Рассудив, что при теперешнем настроении Воробья нечего думать поручать ему присмотреть за мерином, старик простился с Андреем и, обещав поговорить Федоту, поплелся далее.

Вскоре шум табуна начал удаляться и, наконец, совсем пропал.

Мертвая тишина стояла над рекою и склонами долины, которые то озарялись зарницами, то погружались в темноту непроницаемую.

Карп услышал шум небольшой мельницы, которую также содержал богатый люблинский мельник. Люблинская мельница находилась уже при самом впадении речки в Оку. Миновав плотину и пройдя вдоль забора, ограждавшего мельничный двор, за которым раздался сиплый лай цепной собаки, Карп продолжал путь другим берегом реки.

С этой стороны бок долины неожиданно изменялся; склон ее подымался круче, и весь, сверху донизу, покрыт был густым орешником; местами, как основы великанов, возвышались над чащей сухие столетние дубы, простиравшие к небу черные, причудливо изогнутые ветви. Немного далее, лес, как словно насильственно раздвинутый, оставлял с вершины холма донизу совершенно голую почву, покрытую рядами ям и бугров, которые, каждый раз как вздрагивала зарница, придавали перелеску особенно мрачный, пустынный характер.

XII

Место это считалось вообще «недобрым» в околотке. Тут, сказывали, находилась когда-то деревня, которая до последней щепочки выгорела от громового огня. Носились также слухи, будто в давние времена Ока при весеннем разлитии принесла сюда росшиву, нагруженную татарским золотом; барка застряла именно в этом месте, после чего ее доверху занесло илом. Лет тридцать назад нашелся одинокий старый мужичок [3] , который не шутя прельстился сокровищами, скрывавшимися будто бы в этом месте. Он стал ходить сюда чаще и чаще; сначала ходил он так, ради любопытства; осмотреться, что ли, ему прежде хотелось – неизвестно; потом начал брать с собою скребок и уже каждый день с утра до вечера, с зари до зари, проводил время, взрывая и ворочая землю. Так провел он целое лето. Он с каждым днем заметно более и более впадал в раздумье; мало-помалу перестал он с людьми разговаривать, начал дичиться и бегать от ближайших знакомых. Раз, – это было уже осенью, – батраки люблинской мельницы, проходя мимо этого места холодною морозною зарею, нашли старика распростертого навзничь с лопатою в руках: стали его окликать, подошли ближе, – он был мертв.

3

Карп помнил его очень хорошо.

Множество баб и даже некоторые, по-видимому, степенные люди положительно утверждали, что самим им случалось, проходя мимо Глинища [4] , слышать подземный жалобный стон, от которого сами собою начинали шевелиться уши и холод пробегал по спине и волосам. Короче сказать, место считалось «проклятым», и редкий человек даже средь белого дня не проходил мимо, не ускоряя шага.

Но Карп, надо полагать, не верил таким слухам; быть может также, чувство страха ослаблялось в нем привычкой; более шестидесяти лет ходил он мимо Глинища, и во все это время ни разу с ним ничего не случилось. Мудреного нет тоже, мысли Карпа слишком сильно заняты были предстоящей беседой с Аксеном, чтобы мог он обратить на что-нибудь внимание.

4

Так звали место.

По мере приближения к Оке лес редел, и щеки долины расходились, оставляя место просторным лугам. В непроницаемо темной глубине сверкнула, наконец, Ока; по мере того как река открывалась, удушливый воздух заметно освежался. Слева, над берегом, возносились черными неправильными углами строения большой люблинской мельницы. Дорога делала неожиданно поворот и прямо вела к парому. В то время, когда Карп проходил мимо пристани, парома не было; недвижною темною точкой стоял он, казалось, на гладкой поверхности реки, отражавшей мириады мигающих звезд. Далее, шагах во ста от пристани громоздилась куча бревен; тут же насупротив возвышалось несколько новых, непокрытых срубов.

Проходя мимо одного из них, Карп невольно приостановился и оглядел его сверху донизу; это была та самая изба, которую он приторговал у Аксена.

Карп прямо пошел к маленькой крытой избушке, в которой летнею порою помещался обыкновенно Аксен.

У входа, на траве, раскинувшись на войлоке и прикрывшись полушубком, лежал человек, который храпел «во всю ивановскую».

XIII

– Аксен! – сказал Карп, нагибаясь к спавшему и слегка подталкивая его. – Аксен Андреев!..

– А? – проговорил Аксен, высовывая из-под овчины голову и прерывая свой сон безо всякого затруднения, с легкостью, свойственною вообще тем деятельным простолюдинам, для которых первый жизненный вопрос – дело, барыш, и которые отдаются отдыху не в условный час, не когда захочется, а когда свободно и где придётся.

– К тебе, Аксен Андреич! – вымолвил старик не совсем уверенным голосом, – в другое время недосуг ходить; ты присылал ко мне нонче Федота.

– Посылать – не посылал, только велел сказать при случае: ты бы ко мне как-нибудь понаведался.

– Сказал он… Я все в толк не возьму, Аксен, право, в толк не возьму; ведь я тебе семьдесят рублей задатку отдал…

– Отдал.

– Тогда уговор у нас был: семьдесят рублей задатку, а в осень, после уборки, остальные деньги… Совсем было того – поладили; теперь что ж это будет такое? Ведь этак, Аксен, не годится, право, не годится…

– Экой ты, братец мой, чудной какой! – право, чудной! Я от задатка твоего разве отказываюсь? Говорю только: надо как-нибудь сладить, потому выходит дело совсем несходное. Всяк свой барыш наблюдает; ты норовишь себе потрафить – я себе… Вот теперича человек двадцать напрашиваются на избу-то! – и деньги все сейчас отдают, как есть до копейки. На прошлой неделе выселковский мужичок приходил ко мне; так тот тридцать рублей лишку давал, в упрос просил, отдай только! Рассуди сам таперича: люди деньги выкладывают; барыши дают; за тобой надо ждать еще два месяца, пожалуй что и тогда не разделаешься с хлебом, – не соберешься с деньгами… Суди, сходно ли? А насчет задатка говорить нечего, возьми его хоть завтра…