Палестинский роман

— Объясните мне одну вещь, Роберт. Когда за нами пришла машина, шофер сказал, что по главной дороге всюду рассыпаны гвозди и придется ехать в объезд. Кто это сделал и зачем?

Кирш улыбнулся, радуясь, что вопрос такой легкий.

— Таксисты бастуют. Не хотят, чтобы другие водители переманивали пассажиров. Если знаешь, по каким дорогам лучше не ездить, то все нормально.

— А у вас тут есть машина?

— Да.

Кирш старался не глядеть на вырез ее короткого жилета, надетого под белый жакет и застегнутого лишь до середины. Появиться в такой вызывающей одежде среди консервативных дам — смелый поступок, как пощечина старым девам, всем этим пожилым дамам, вздыхающим о шейхах. С другой стороны, она ведь жена художника. Может, некоторая лихость у них в порядке вещей.

Джойс улыбнулась ему:

— А что, если я попрошу вас сделать со мной круг по безопасным дорогам?

— Но… — Кирш опешил. — Хорошо, отлично, с большой охотой.

— Тогда поехали.

— Прямо сейчас?

— Или вам хочется еще скрипку послушать?

Кирш почувствовал, что краснеет. Джойс стала подниматься по лестнице.

— Не обязательно, — сказал он. — Можно выйти через сад.

— Ладно.

Она шла за ним вдоль стены, увитой вьющейся геранью с розовыми, как фламинго, цветами. Широкие рукава ее жакета задевали темную листву. Потом они вышли на подъездную дорогу.

С того места на крыше, откуда Блумберг обозревал Старый город, он видел, как Кирш открывает перед Джойс дверцу машины. Видел, как она снимает жакет, сворачивает его и наклоняется, чтобы положить его на заднее сиденье. Как садится в машину бочком, потом подбирает ноги. Как Кирш закрывает дверцу, обходит авто спереди и сам садится за руль. Казалось, прошла вечность, прежде чем машина тронулась с места. Рука Джойс в окне белела четкой полоской, потом полоска исчезла. Автомобиль плавно покатил вниз с холма. Блумберг провожал его взглядом, пока габаритные огни «Форда» не скрылись за поворотом.

Они сидели в машине на боковой улочке возле британского полицейского училища. Кирш сам не знал, зачем привез ее сюда. Место совсем не живописное. Несколько пыльных эвкалиптов вдоль дороги. На ближайшем поле виднеются палатки — там скоро начнут строить новый пригород.

Он заглушил мотор.

— Сигаретки не найдется? — сказала Джойс. — Пожалуйста, скажите, что у вас есть!

Кирш передал ей пачку «Плеерс». Джойс взяла две сигареты, одну предложила ему. Он достал из кармана спички. Джойс сделала глубокую затяжку, откинулась на сиденье: теплый воздух доставлял почти плотское наслаждение. Странно, но она здесь как дома, совершенно необъяснимо, но это так. Некоторые путешественники, впервые попав в Париж или в Мексику, говорили, что у них было такое чувство, словно они вернулись в родные места, но она давно уже знала, что ее место — здесь, в Иерусалиме, и город не мог разочаровать ее.

Они посидели молча пару минут, потом Кирш, чтобы заполнить паузу (только ли?), начал рассказывать о своем старшем брате Маркусе, который погиб первого апреля 1918-го, в День дурака — даже не верится, правда? Собственный королевский ланкастерский полк. Армия, чтоб ее, два года не могла найти могилу. В конце концов они поехали во Францию. Кирш, его родители, двоюродная сестра Сара, все они стояли под дождем возле той деревушки, Фампу. Отец прочел кадиш [23] , никогда раньше не слышал, чтобы тот говорил на иврите. Армия заплатила за надгробие, высеченное на надгробии имя оплатила, но и только. Маркус мечтал стать художником и был не лишен таланта, как оказалось. Мать попросила добавить: «художник», за это с них запросили целых три фунта и три пенса. Конечно, не деньги.

23

Поминальная молитва.

Кирш понимал, что говорит сумбурно, а ведь это были важные вещи, и он очень хотел бы рассказать о них иначе. Но она, похоже, не слушала. В конце концов, закончил он, вероятно, именно из-за Маркуса он и оказался в Иерусалиме. Нужно было совершить нечто такое, что его брату не удалось, убежать подальше от своего горя, от скорби родителей, из-за которой в доме стало совсем невмоготу.

— Погодите-ка, — сказала Джойс. — Ваш отец читал кадиш? Так вы еврей?

Кирш утвердительно кивнул.

Джойс рассмеялась.

— Извините, — сказала она. — Даже не верится.

— Я этого вовсе не стыжусь. — Действительно ли не стыдился? На самом деле Кирш был не так уж в этом уверен.

— Конечно, с какой стати? Но вы британский полицейский. То есть я хочу сказать, разве вы… разве не видите, что оказались не с той стороны баррикад?

Кирш почувствовал, что краснеет.

— Не понимаю, о чем вы.

— Да бросьте, все вы прекрасно понимаете.

Джойс тут же пожалела о сказанном. Она перегнула палку. Сама виновата, надо сдерживаться, не осуждать сгоряча.

Кирш смотрел прямо перед собой.

— Пожалуйста, простите, — сказала она. — Я здесь почти неделю. Мне очень жаль вашего брата.

Окна в машине были открыты. Кто-то свалил у дороги в кучу пустые канистры для бензина.

— Спасибо, — ответил Кирш.

Джойс стряхнула пепел в окно, потом открыла дверцу машины, выбросила окурок и придавила его туфелькой. В лунном свете можно было разглядеть стены полицейских казарм, асбестовые плиты в стальных рамах.

— Подышим воздухом?

Она вышла из машины, прошлась немного, и на душе стало легче. В конце концов, ничего плохого не случилось. Кирш встал рядом с ней. Ему хотелось ее обнять. Перед ними, точно колючая проволока, раскинулись побеги пыльной инжирной опунции. И хотя ночь была теплой, Джойс вдруг поежилась, как от озноба. Кирш сбегал к машине, взял с заднего сиденья свой пуловер.

— Вот так-то лучше, — накинул пуловер ей на плечи и завязал рукава узлом на груди. — А ваш муж, — продолжал он, — он не будет против, что мы здесь?

— Вряд ли, — ответила Джойс. — Скорее даже обрадуется.

— Почему? У него кто-то есть?

— По-моему, ему никто не нужен. Во всяком случае, сейчас.

— Даже вы? Не верю.

Джойс усмехнулась.

— Вы ничего обо мне не знаете, — сказала она. — И о нем тоже.

Кирш чувствовал: у него дрожат руки. Джойс может говорить все, что угодно, даже самое обидное, и все равно его так и тянет ее поцеловать.

— А теперь, — сказала Джойс, — отвезите меня обратно.

Назад они ехали молча. Он высадил ее у подъездной аллеи, ведущей к губернаторскому особняку. Они отсутствовали не больше часа, гости еще не начали расходиться. По всей вероятности, их никто не хватился. Кирш хотел было спросить, когда он может снова ее увидеть — не в порядке расследования, — как вдруг она обернулась к нему.

— Он произнес имя, — произнесла она задумчиво, словно пересказывала сон. — Убитый произнес одно имя.

8

В первый час после рассвета на крыше было еще холодно. Блумберг предусмотрительно надел вельветовые брюки и толстый вязаный свитер, верно прослуживший ему не одну лондонскую зиму. Голову прикрыл широкополой соломенной шляпой. Джойс говорила, что он в ней похож на гаучо. По просьбе Росса кто-то из прислуги соорудил для Блумберга навес — три занавески и полог: когда поднимался ветер, он надувался и хлопал, как корабельный парус. Еще накануне Блумберг начал размечать полотно углем: как только утреннее солнце встало из-за холмов, весь город был перед ним как на ладони. Такие вещи он мог делать с закрытыми глазами — и, наверное, так было бы даже лучше. Это же за деньги. Но нет. Он вынужден был признаться себе, что из всех мест, которые приметил, чтобы потом запечатлеть — ради чего его сюда и послали, — эти крыши больше всего пришлись ему по душе. Блумберга не вдохновили ни рабочая ферма, ни девчонки в уродливых черных шароварах, ни монотонный труд каменотесов, который ему велено было запечатлеть, он ненавидел жару и собственное бесчувствие. А если говорить о «настоящей» живописи — так ее попросту не было. К ночи он вконец выматывался. Падал на постель, закрывал глаза и притворялся, что спит. Однажды Джойс прилегла рядом и принялась гладить, пытаясь возбудить, но краткая попытка близости была такой неудачной, что она отвернулась к стенке. Джойс в нем разочаровалась, хотя иногда кажется, что он ей безразличен. А раз так, то непонятно, почему она все еще с ним. Может, ждет, когда он сам ее отпустит. Не то чтобы у него не осталось к ней чувств, скорее, ни к кому не осталось. Ни к кому из живых. Любовь похищена смертью: он видит материнские руки, красные от стирки, с распухшими суставами — и глаза Марка, мамочкиного сынка сорока одного года от роду, застилают слезы. Не повезло Джойс.