Палитра сатаны: рассказы

К счастью, Биннуй и его команда вернулись в Иерусалим. Если верить ему, в Вифлееме состоялось безукоризненно проведенное истребление всех, кого следовало, согласно моему предписанию. Почти все дети были зарезаны во время сна, а родителей предварительно удаляли из дома. Много слез, конечно, много крови, но этого нельзя было избежать! А вот теперь у меня несет изо рта. Наверно, заражение! Можно подумать, сотни трупов забили мне глотку и дышат вместо меня. Даже Биннуй и тот приближается ко мне с заткнутыми ноздрями. Я потребовал, чтобы он поклялся, что в Вифлееме все мальчики менее двух лет от роду принесены в жертву, как было между нами условлено. Он смутился, принялся что-то мямлить и в конце концов признал: два или три мальца мужеска пола избегли общей участи, поскольку их родители опередили солдат, изготовившихся к этому закланию. Но беглецы, чьи имена еще не установлены, далеко уйти не смогут, и где бы они ни нашли пристанище, будут непременно отловлены. По крайней мере, так утверждал Биннуй. А я чувствовал себя настолько больным, что у меня даже не хватило сил упрекнуть его за подобное упущение.

Однако же спустя несколько часов, оставшись с глазу на глаз с Гамалиэлем, я прошептал: «А вдруг тот, кому они позволили убежать, и станет нашим погубителем?» Тогда Гамалиэль отпустил престранное замечание: «Он не может губить, ведь о нем возвещают как о Спасителе!» Я только пожал плечами и процедил: «Да веришь ли ты сам в то, что говоришь?» — «Я верю всему, что рассказывают, — отвечал он. — Таково мое ремесло — все слышать и все повторять. Наш мир настолько безумен, что никогда не хватит богов, чтобы заняться здесь всем. Не нам дано выбирать между Юпитером и Яхве!» Я спросил: «А кому же?» Он улыбнулся в пустоту и только проронил: «Время покажет!»

Я велел ему хорошенько записать все нами сказанное, ибо перестал понимать, где я, с кем я и даже, собственно говоря, кто я.

Моя болезнь уходит все дальше вглубь. Сердце, легкие, даже желудок — все задето. Что ни съем, рвота. Сегодня Гамалиэль распорядился перенести меня в носилках к источнику Каллирои, что около Мертвого моря. Теплые серные ванны, надеялся он, утихомирят мои страдания. Однако едва я погрузился в теплый бассейн с пахучей водой, как потерял сознание. Пришел в себя, окруженный призраками. В бреду мне почудилось, будто все, мною убиенные, еще в крови, собрались, чтобы сопровождать меня. Но то был кортеж, прославляющий триумфатора. Казалось даже, они побуждают меня увеличить их число. Чтобы не лишать их такого удовольствия, я приказал истребить после моей смерти всех сколько-нибудь заметных людей в царстве Иудейском. Затем в итоге долгих размышлений по поводу моего друга, верного Гамалиэля, я тайно поручил нашему исполнителю всяких темных дел, неизменному и незаменимому Бинную, нынче ночью, когда писец заснет, перерезать ему горло.

4

Дело сделано. Гамалиэля больше нет, и так лучше. Он слишком много знал обо мне, обо всех нас. О Риме, об Иудее. После столь долгого копания во всяких секретах некоторые умы, перегруженные чрезмерным обилием сведений, рискуют лопнуть, взорваться, и тогда осколки черепа способны опасно ранить их ни в чем не повинных близких. Мне теперь не нужен писец. Те несколько строк, что с трудом нацарапаны на сем папирусе, написаны мною собственноручно. Впрочем, я специально это оговорил, приписав: «Начертано моею рукой», и внизу листа приложил личную печатку. Теперь я скатаю странички в свиток и обвяжу шнурком. Если кто-нибудь их найдет, через неделю или сотню лет, он поймет, почему истребление тех невинных было наилучшим способом урегулировать сложное дельце меж богами Олимпа и Богом так называемого Мессии.

Недавно Гамалиэль призвал к моему одру астролога. Они, посовещавшись, объявили мне, конечно иносказательно, что я, вне всякого сомнения, помру через несколько дней: к ближайшему полнолунию. Такая определенность приносит облегчение. Жизнь слишком тягостна для меня с тех пор, как мое тело не хочет иметь со мною ничего общего. Все время думаю о младенцах, которые, так сказать, избегли общей участи и не были истреблены вопреки моему приказу. Не зная в точности их имен, не могу ни благословить их, ни проклясть. Впрочем, убежден, что на мне нет никакой вины перед ними. Быть может, как раз благодаря просчету, допущенному в порядке исполнения резни, произведенной, настаиваю на этом, по моему почину, какой-либо из уцелевших счастливчиков и сойдет за причастного чуду в глазах слабых умом селян. Сам того не желая, я дал ему повод покрыть себя славой, чего бы с ним никогда не случилось, раздели он участь своих одногодков. Конечно, там были еще и беременные женщины, способные разродиться младенцем-мальчиком. Надо бы ради полной надежности упразднить и их, воспользовавшись тою же оказией. Но хочется верить, что они произведут на свет одних девчонок! По сути, если какой-то малец и вышел целехонек из того неотвратимого смертоубийства, он всем обязан именно мне! В последнем усилии благочестивой покорности и всепонимания я возношу молитвы Юпитеру и Яхве одновременно. Как поддержать равновесие между этими двумя? Надеюсь, у будущих поколений хватит благоразумия, чтобы оставить сей вопрос без ответа вплоть до конца времен. Не имея больше ничего добавить к повествованию о деле, которое, если еще и волнует моих современников, будет наверняка забыто потомками, подписываюсь в полном спокойствии духа и в совершенном чистосердечии: Ирод, царь иудейский.

Джейн, или Злоупотребление невинностью

Едва Джейн успела отпраздновать день своего рождения, как родители объявили ей, что разводятся. Эта новость была лучшим деньрожденным подарком из всех, что она получала с тех пор, как появилась на свет. Очумев от радости, она висла на шее то у папы, то у мамы, душила их поцелуями. Тем не менее она любила своего отца Антуана Бишру, крупного промышленника, производящего фармацевтические товары, человека, что никогда не улыбался, а рот открывал лишь затем, чтобы обругать правительство, осудить запаздывание почтовых отправлений или обличить плутни администрации фискального ведомства, которое разоряется и от этого вконец озверело. Это он, решительный сторонник открытых границ, настоял, чтобы ее имя Жанна, на его вкус слишком банальное и даже чересчур, как он выражался, «франкофильское», было преобразовано в «Джейн» — его пленяло англо-саксонское звучание. Мама проявляла в этом вопросе некоторую сдержанность, опасаясь, что окружающие могут не понять необходимости такого переименования на британский лад. Однако папа живо заткнул ей ротик сентенцией, что, дескать, принимая подобное решение, он ставит их дочь «на высоту, открытую всем веяниям эпохи». Что до мамы, она согласилась на это оппортунистическое крещение скрепя сердце. Ей, без сомнения, больно было видеть, что обожаемое дитя из-под покровительственной сени Жанны д’Арк перемещается в кровавую тень Джейн Грей, которую Мария Тюдор низложила и обезглавила в отместку за ее притязания на британскую корону. Эти патронимические разногласия послужили отправной точкой для множества иных споров, непрестанно сотрясавших основы их брака. По мнению своего супруга, нравоучительного, сероватого, дальновидного и унылого, словно витрина тех фармацевтических товаров, выпуском которых он ведал, Джеральдина была образцом всех женских вывертов, кокетства, легкомысленных проделок и прочих штучек. Это сожительство противоборствующих начал — суровости и фантазии, тяжеловесности и легкости не могло иметь иного исхода, кроме окончательного слома. Вот уже одиннадцать лет оба готовились к худшему, переходя от бурных ссор к зыбким примирениям. Разрыв оказался безболезненным, бракоразводный процесс прошел быстро и с корректными результатами как в плане человеческих отношений, так и в материальном. Само собой разумеется, что заботы о маленьком ребенке правосудие поручило матери. Джеральдина сохранила за собой также квартиру и половину мебели. Поскольку украшением их интерьера в свое время занималась она, ей же предоставили приоритетное право в разделе имущества. Надо сказать, она всегда отличалась столь изысканным вкусом и выглядела так мило, чаруя окружающих миндалевидными глазами цвета зеленого каштана, пурпурным ртом и слегка заостренным подбородком, что муж, хотя бы и бывший, ни в чем не смог ей отказать.

Однако как только со всеми подробностями материального свойства благодаря сговорчивости Антуана Бишру было полюбовно улажено, перед Джеральдиной встала капитальная проблема: выбор «преемника». Это оказалось делом нескольких дней. Судя по всему, на этапе своих последних эмоциональных разочарований она уже присмотрела «кандидата». Или речь шла о посланце Небес, вставшем на мамочкином пути в час ее величайшего одиночества? У Джейн не было времени задать себе такой вопрос. Едва лишь она успела впервые услышать из материнских уст имя этого ниспосланного Провидением незнакомца, как мужчина уже обосновался, будто у себя дома. На сей раз по обоюдному согласию было решено обойтись без смешных формальностей буржуазного брака, а удовольствоваться прочным сожительством. Мужчину звали Норберт Барух. По такому имени невозможно с точностью определить национальность, что в глазах Джеральдины было залогом безопасности. На взгляд он тоже производил успокоительное впечатление. Рослый такой бодряк, плечищи, как у грузчика, взгляд искренний, говорит приятным баритоном, никого не критикует, всем доволен и никогда не сует нос в хозяйственные счета. Что же касается рода занятий своего приятеля, Джеральдина говорила, обходясь без уточнений, что он «вращается в банковской сфере».

Что особенно забавляло Джейн, так это усилия, которые ее мать предпринимала, стараясь соблазнить вновь прибывшего. Помолодев в атмосфере приключения, Джеральдина так и сияла, в любой час суток при полном макияже, тщательно причесанная, одетая как нельзя лучше. С тех пор как в доме появился Норберт Барух, Джейн казалось, что мать исполняет главную роль в каком-то импровизированном спектакле. К тому же девчонке подчас чудилось, что она и сама играет на той же сцене, невольно участвуя в этом представлении кокетства. По определению исключенная из состязания, предназначенного для одних лишь взрослых, она чувствовала, что непонятно каким образом ответственна за успех либо неудачу материнской авантюры. Они с мамой, по существу этого не признавая, были одним целым, их связь оборачивалась тем, что Джейн нередко играла роль тридцатилетней, а мама вела себя так, будто ей не больше девяти. Такая смесь возрастов, лиц и любовных порывов возбуждала чувства девочки столь же остро, как спиртные напитки, пробовать которые детям запрещено. В этом недозволенном соединении для нее не было ничего отталкивающего, она даже с легким удовольствием восприняла то, что некоторые шкафы вдруг оказались заняты мужскими вещами, да и на полочках возле умывальника появились предметы мужского туалета. Однако она испугалась, что в жизни и организации их маленького сообщества возникнет серьезная заминка, когда Норберт Барух в один прекрасный день заявил, что его дела становятся все более спорными и запутанными, а потому ему необходим рядом доверенный человек, способный в любую минуту дать совет касательно финансовых вопросов, иначе говоря — его старший брат Давид. Выпускник Национальной школы финансов и фиска, покинувший ради брата уютные кресла в кабинетах высшей администрации, сей экстраординарный субъект, можно сказать, сочетал в своем шишковатом черепе все фискальное законодательство и всю гражданскую юриспруденцию. Джейн немного боялась вторжения в семью человека, претендующего на ведущие роли хваленого всезнайки. Но первый же контакт с ним ее совершенно успокоил и даже обогатил кое-какими новыми надеждами. Сначала потому, что Давид Барух с порога одобрил ее выбор «универсалистской версии» собственного имени («Джейн — это настолько оригинальнее, чем Жанна!»), затем еще и потому, что посоветовал ей оставить свои косы такими, как есть, наперекор случайным гримасам моды.

А вот физиономия этого самого Давида Баруха, напротив, привела ее в замешательство своим грубым уродством. У него были тяжелые, корявые черты, низкий лоб, челюсти гориллы и громадные оттопыренные уши, смахивающие на кочаны цветной капусты. Несмотря на свою отталкивающую наружность, он обращался с девочкой очень любезно, толково и с немалым терпением помогал ей готовить домашние задания по математике. Но в силу странного парадокса чем больше он усердствовал в своих объяснениях, стараясь заслужить доверие ребенка, тем больше она пыжилась, такая чинная, такая сдержанная. Тем не менее от репетиции к репетиции по ходу житейской игры их маленькая разношерстная труппа сплотилась, благодаря привычке и взаимной снисходительности напряженность ослабла.

Все шло к лучшему, пока внезапный удар не положил конец их усилиям поддерживать мир и лад в семье. Джейн не сумела бы сказать в точности, когда в ее сознание впервые проникло зерно, которому предстояло… Но лучше по порядку. Вероятно, это случилось на каникулах в среду, во второй половине дня, когда она без интереса смотрела телепередачу. Вдруг ее поразили необычные кадры, приправленные негодующими комментариями. По словам ведущего, два месяца тому назад в лицее Кребийона девочка одиннадцати лет Одетта Бийу подверглась непристойным прикосновениям со стороны своего учителя рисования. Стало быть, этот последний, по имени Густав Либиоль, женатый тридцатисемилетний мужчина, отец семейства, до того не внушал никаких подозрений. Будучи учащейся лицея Эдуар-Эстонье, Джейн не знала никого из лицея Кребийона, что не помешало ей жутко взволноваться при таком известии. Журналист, говоривший об этом случае, похоже, был и сам потрясен. Он рассказал, как несчастное дитя, в страхе и одновременно сгорая от стыда, сочло своим долгом поведать о случившемся своей учительнице естествознания мадемуазель Шуази. Та, пораженная ужасом, тотчас уведомила «кого положено», и скандальная новость из уст в уста быстро вышла за ворота лицея Кребийона, достигла нескольких комиссариатов, подняла на дыбы особую бригаду по защите малолетних, наконец, затопила залы газетных редакций.

Джейн слышала в классе какие-то смутные упоминания об этой суматохе, но никогда не представляла всего этого с такой точностью и серьезностью. Преступление учителя-педофила обрызгало грязью разом и маленькую Одетту Бийу, и все ее семейство в полном составе, и лицей Кребийона вкупе со всем преподавательским составом Франции, расследования шли одно за другим, увольнения и попытки восстановления на рабочем месте, череда допросов заинтересованного лица и свидетелей, консультации патентованных психологов, подача жалоб, суд, защита, признания виновного, перепуганного и безутешного. Печать и телевидение все это разбирали по косточкам, фотографировали, комментировали с омерзительным смаком. Теперь Густав Лабиоль, отринутый своим семейством и выблеванный университетом, сидел в тюрьме, а Одетта Бийу, сияя невинностью, улыбалась с телеэкрана и с первых страниц ежедневных газет. Так вот, Джейн, страстно следившая за перипетиями этой истории от начала до конца, находила, что эта девочка даже не хорошенькая. Похожа на овцу, которая отбилась от стада и уже не знает, куда бы податься! Видимо, в случае Одетты Бийу жалобная уязвимость должна была импонировать широкой публике. Читательские массы сентиментальны и легковерны — у девочек в сравнении с ними нюх острее, а терпимости куда меньше. Вернувшись в свой класс лицея Эдуар-Эстонье, Джейн по уши погрузилась в дело о недозволенных ласках. Где там правда, где вранье? Трудно сказать! Поскольку на переменках только и говорили что «об этом», Джейн заметила, что стала смотреть на своих преподавателей под совсем другим углом зрения. Она, доселе видевшая в них лишь ходячие словари, учебники, разгуливающие на двух лапах, призадумалась о том, что у них в голове человеческие чувства и даже всякие плотские низости, в которых она ничего не смыслит. Она больше не мучилась оттого, что меньше их знает о правилах математики или основных датах французской истории, но огорчалась, что не вооружена, подобно им, пониманием взрослых ловушек и взрослых наслаждений. Сама себе в том не признаваясь, она ежеминутно ждала какого-нибудь неприличного жеста со стороны наставников, на вид таких безупречных, но ведь в глубине души часто более озабоченных тем, как бы развратить, а не просветить своих учениц. После «дела Одетты Бийу» все учителя, к какому бы лицею они ни принадлежали, видимо, должны были внушать опасения. Даже когда преподаватель истории и географии, этот добрейший мсье Жоржель, наклонясь над Джейн, подсказывал ей, что она в своей письменной работе ошиблась на целое столетие в дате какого-нибудь сражения или договора, она старалась отодвинуться, соблюдая почтительное расстояние. А тут еще прибавилась грязная история того кюре, что сажал мальчиков к себе на колени, дабы поудобнее принимать у них исповедь. Церковь попыталась замять скандал, пресса сделала все возможное, чтобы предать его огласке. Потом общественный интерес привлекли две другие истории о руках, что забирались куда не надо, о родителях-сообщниках и малолетних жертвах, слишком робких, чтобы пожаловаться, так как понятие «зла» им было неведомо. Теперь слово «педофилия» уже было у всех на устах, эпидемия расползалась как в столице, так и в провинциях. Мальчики и девочки — все в опасности, никто не защищен от напасти. Любой, кого растрогает юное личико, рискует быть изобличен. Это состояние постоянной тревоги, когда девственность под угрозой, а мужественность под подозрением, создало у Джейн впечатление, что она наконец-то обрела внутри «социального микрокосма» то важное место, какого заслуживает. Стало быть, ее возраст являлся для нее козырем, всей ценности которого она никогда раньше не сознавала. Ее юная привлекательность столь бросалась в глаза, что она недоумевала, как это никто из учителей не обращает на нее внимания. Ну ясное дело: они просто трусы, настолько парализованные страхом, что не смеют нарушить запрет. Это стадо фальшивых ученых и притворных добряков раздражало ее, она смутно страдала от их равнодушия, будто от невежливости, направленной против нее лично. Она уже не занимает никого в классе. Похоже, им и дела нет до того, как нежна ее кожа, как аккуратно заплетены косы, и ее невинной улыбки никто не замечает. Обиженная, она завидовала маленькой Одетте Бийу, чьи злоключения, облеченные в более или менее беллетризованную форму, все еще производили впечатление на публику. Но педофилы уже пошли косяком, все в конце концов начали путать их паскудные деяния, сопутствующие обстоятельства, санкции, к ним примененные. Что ни день, приличное общество исторгало из себя очередного возжаждавшего свежей плоти. Сейчас в прессе мусолили историю восьмилетнего малыша, ставшего жертвой двусмысленных вожделений некоего священника. Журналисты «во имя морали» изводили ребенка, добиваясь пикантных деталей насчет фамильярностей, которые он благочестиво вытерпел.