Палка

Акулой его прозвали за маленькую статуэтку из хлебного мякиша, замешанного с солью и жженой бумагой, которая называлась "человек-Акула". Я не сильно разбираюсь в искусстве, но эта работа произвела на меня большое впечатление. Ощерившаяся пасть, торчащий из спины плавник и изящно сплетенные ноги, под определенным ракурсом напоминающие акулий хвост, по сей день вспоминаются так живо, словно я держу "Акулу" в руках.

Серега начал заводиться с полуоборота, нападал на Гуся, и в конце концов дошло до того, что его положили в палату для тяжелобольных, то есть для настоящих психов.

Как-то раз Гусь вывел Серегу из себя своей "Гуд бай, Америка, о!", и Серега, тощий, ослабленный лекарствами Серега вырвал дужку у койки и погнался за Гусем с криком "Убью, гад!". Дежуривший в этот вечер Женя едва успел перехватить Акулу.

Серегу привязали к койке, укололи, и на следующий день он ходил, как водолаз: медленно и плавно.

Хряк выдержал. Кроме рассказов и разговоров с Кузей, он начал рисовать. Сюжеты его рисунков были предельно просты: "Иисус и Звезда Вифлеема", "Крещение", "Поцелуй Иуды". Как-то, когда Хряк рисовал Кузе "Воскресение", я спросил просто и ненавязчиво:

– Ты что, в Бога веришь?

Хряк пожал плечами и продолжал рисовать.

– И в чудеса веришь?
– задал я очередной вопрос.

Тогда Хряк отложил карандаш с тетрадкой, посмотрел на меня с интересом и спросил:

– А ты? Ты сам во что-нибудь веришь?

– В себя,- дал я припасенный как раз для такого случая ответ.

Хряк задумался. Кивнул. Лицо его, совсем не походившее на свиное рыло, даже неясно, почему его так прозвали, из-за лекарств стало бледным и неживым.

– Хорошо,- сказал он наконец.- Значит, всему есть объяснение, более или менее разумное, так?

Я кивнул и проглотил слюну - в горле пересохло. И тогда Хряк сказал:

– Ты молодец, Маяк, ты все правильно думаешь. Ты здесь с мая, если я точно помню?

В ответ на мое согласие Хряк продолжил:

– Тогда ты помнишь, что отопление в мае уже отключили. И если ты сейчас проверишь батареи во всех палатах, то убедишься, что все они холодные... Если тебе не трудно, проверь их, с первой по пятую.

То ли тон его заставил меня встать и пойти проверить батареи, то ли глаза его так таинственно сияли, что отказаться было невозможно, но я сделал то, о чем он попросил.

Батареи действительно были холодны, как могила.

– А знаешь ли ты,- спросил Хряк, когда я подтвердил его постулат о батареях,- что Ильдус ставил брагу три месяца: апрель, май и июнь? Проверь батарею в нашей палате.

Я пошел бы туда и без его приглашения...

К нашей батарее невозможно было прикоснуться. В ней было больше ста градусов, она шпарила, как паровой котел. Ради эксперимента я поднес к ней перышко, извлеченное из подушки. Оно начало тлеть. Однако краска на батарее не пузырилась, подоконник не обугливался. И тут, несмотря на волны жара, исходившие от батареи, мне стало холодно и зябко. Я вернулся к Хряку. Он дорисовывал "Воскресение" и, когда я тихо сел рядом с ним, сказал:

– Именно из-за того, что некоторые вещи нельзя объяснить...

– Например, как стрелять из пальца?
– спросил я.

Хряк промолчал. Я решил, что он больше ничего мне не скажет, но он просто думал.

– И это тоже,- сказал Хряк,- хотя стрелять можно не только из пальца. И именно потому, что некоторые вещи не поддаются логическому объяснению, нужно хоть во что-нибудь верить. И лучше всего - в Бога. Кузя, готово!

Кузя, слегка смущенный, но счастливый, получил рисунок и долго его разглядывал. Потом он закрыл тетрадку и пошел в палату поплакать. Он всегда плакал над рисунками Хряка.

Жизнь в психушке текла своим чередом. Уколы, процедуры, каждый день похож на предыдущий.

Потом повесился косарь Аркашка. Его лицо было всем противно: прыщеватое, вытянутое, похожее на фурункул. Всякий раз, когда должна была случиться комиссия, он ходил грустный и предупреждал, что этой ночью будет вешаться. Он и вправду брал с собой простыню и шел в туалет. Санитарки уводили его оттуда, медсестра колола аминазин - и Аркашка засыпал сном младенца. Но тут что-то случилось, чего не понял никто: Аркаша никого не предупредил и повесился прямо в палате, на своих кальсонах. Его увидел ночью другой висельник, которого все звали Фазой Наебло. Это был огромный еврей, пытавшийся в части повеситься на проводах. Спасло его короткое замыкание - провод перегорел, и этот двуглазый Моше Даян рухнул с трехметровой вы

соты - вешался он на столбе. Он вскочил с койки, подхватил голого по пояс,

если смотреть внизу, Аркашу и заорал благим матом:

– Аркашка вздернулся, суки!

Откачать Аркашу не удалось, он умер за полчаса до того, как его вытащили из кальсон. Удивительно в этой истории то, что бесшумно удавиться не может никто. Можно незаметно перерезать вены, можно травануться, даже застрелиться при желании можно без шума, а вот вздернуться в двух метрах от бодрствующей санитарки, да так, чтобы не слышны были хрипы, чтобы не опорожнился ни мочевой пузырь, ни кишечник (а перед смертью Аркаша в сортире не был),- этого не может никто. Я долгое время пролежал среди специалистов, так что поверьте мне.

Однажды ночью, дня через четыре после смерти Аркаши, мы со Студентом разговаривали после отбоя. Он сказал:

– Мне Олечка проболталась. Только тихо. Вчера Аркаше письмо пришло. Там его девушка, видимо, пишет, что выходит замуж за другого, он из-за этого вздернулся.

Я хотел рассмеяться, спросить, откуда Аркаша мог знать содержание письма, если он даже не получал его, но вспомнил про батарею в нашей палате - и осекся. Наверное, действительно надо во что-то верить.

В сентябре, перед неудавшейся революцией в сольном исполнении Сереги-Акулы, выписывали Жору. Он был комиссован и демобилизован - сразу отправляли домой. В этот день поступила почта - писем двадцать, и санитарки, чтобы не создавать ажиотаж, решили сначала раздать письма и только потом выписывать Жору. Самым странным был тот факт, что все двадцать два письма из двадцати двух разных городов и адресованные двадцати двум разным именам предназначались Жоре. Почерки на всех конвертах тоже были разными.

– С чего ты взял, что все эти письма тебе?
– спросила Татьяна Сергеевна, агрессивно протирая очки.

– Да во всем отделении просто нет людей с такими именами,- сказал Жора. И был прав - во всей психиатрии не было ни Вольдемара Фурье, ни Искандера Аджани, ни Хрунечка Карловитца. Жора взял письма в руки и стал вскрывать прямо перед дверью, запертой на ключ. Из конвертов он извлекал одинакового формата листки плотной бумаги. На бумажках были отпечатаны большие печатные буквы, и только однажды встретилась бумажка с черточкой. По мере вскрытия Жора раскладывал бумажки в ряд. И у него получилось: "Наконец-то тебя выписали". Двадцать два значка, если считать дефис.

Когда Жора уходил, дежурившая Олечка спросила:

– Так как тебя зовут, косарь?

– Если б я знал,- пожал плечами Жора и покинул наше отделение.

Самое странное, что в истории болезни Жору звали Сережей Ивановичем.

А через неделю сошел с ума Акула.

В тот вечер была смена тети Тамары, Клавы-баптистки, Гульнары Симоновны и бабы Верыванны. Верыванна пересчитала больных, шестая палата опять пугала санитарок, Клава-баптистка, сухонькая, добрая, но строгая старушка, сидела с ключами у двери на наш этаж. Войти к нам можно только через эту дверь. Этажом ниже - выздоравливающие, но их этаж заперт таким же образом. А еще ниже, через пролет - выход на улицу, который перекрывает двойная железная дверь. Не здание, а сплошной контрольно-пропускной пункт. И вот Серега решил устроить революцию. И даже уговорил психов, лежащих с ним в одной палате, поддержать его начинание. План был прост: вырвать у Клавы ключи, открыть двери - и поминай как звали. Заодно освободить всех пациентов психушки.