Пальто для Валентины

— Не жрамши с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… — подкрадывается он к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.

Дразнится — кычет зозуля: «ку-ку», да «ку-ку». Зуд от комаров такой — воздух ходуном ходит. Махорочным дымом только и спасаться.

Меняемся: я ему свою котомку, он мне кисет с махоркой.

— Свертать-то смогешь?! — щерится черными зубами. — На-а, гумагу-то! — Лезет он куриными лапами в нагрудный кармашек рубашки за складышем из газеты.

Опыта вертать самокрутки маловато, но козью ножку на указательном пальце скручиваю лихо.

— Махру так мне всю изведешь…

Он подтягивается спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.

— «Глок! глок! глок!» — глыкает горлом.

Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.

— Зачем весь-то выдул? Договаривались на глоток, — отдаю ему кисет.

Полелей, шкодливо хихикает, напоминая этим, что в деревню бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой, история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.

— Дай твоего квасу, — канючу. — Ведь договаривались же, штаб не весь мой квас. Выдул…

Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в котомке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.

— Так моей махры, зато покурил, — доволен он. — Мне у бабки квасу нальешь? Тогда дам, хошь весь мой пей.

Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы и флягами привозит домой. В темных сенях огромный чан на сто ведер. Из широкой кедровой клепки чан, в старину люди в таких «банились». Квасу на все лето хватает: суровЕц! Ребенку пить без сахара невозможно, скулы водит. А на меду — шипучий! Не оторваться от ненасытной прохлады.

— Налью и табе, — соглашаюсь.

Стадо от села далеко. Коровы на водопой к озерку гоняются. Полелей угонит и без меня. Их много в низинах, водных колков на подземных ключах, удобных для водопоя скотины.

В обед коров из своих дворов в стаде никто не доит. Все бабы деревни доярки и на «летниках»: в пять утра уезжают в кузове грузовика, в сумерках их привозят. Летние лагеря у Апанских озер.

Бежать в деревню лень, и я медлю. Полелей, лежит на пиджаке под березой. Картуз козырьком на глаза насунул, рубашку в клеточку расслабил до пупа, худоба тела похожа на кожуру печеной картошки. Моется он от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках побывал. Тетка и рубахи ему из-за этого редко меняет.

Валяется он на спине, сложив долгие ноги сапог на сапог. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков. Какой человек ходит в такой обуви? Я и сам в рваных братниных штанах, веревкой подпоясан. В кедах. Кепка тоже великовата, но от комаров хорошо помогает стриженому загривку; ношу ее долгим козырьком назад.

Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем. Не помогает! Оттого и черные, как черти.

Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят, изведет стадо суетливой пастьбой, коровы набегаются. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик. Сытно кормит коров: каждое лето нанимается пастухом. Подпасками ходят дети. Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову, да десяток овечек.

— Ну, пошто за квасом не бежишь, — гонит дядька.

— Бегу…

Зелено-оловянные поля гороха, перепутанные алым мышиным горошком, дышат степным вольным простором. В деревню не миновать гороха. Пасусь на ходу, набиваю тугими стручками пазуху. На речке дружки: Валерка Демкин и Мишка Грешников. Братья. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!

…За дальними зеленями, по низинам молочно розовеет гречиха.

Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Какой воздух! Запах гретого мёда разлит в позолоте лета. В соснах и в густых травах. «Жж-ум! Жж-ум!» — ощупывают цветы лохматые шмели. Полянку и высокий муравейник стадо коров и телята краем обошли. Мураши чекотят травку, бегут в золотистой сосновой коре. Слава Богу, что в Сибири не плодится жук Ламехуза. В южных широтах, этот паразит откладывает личинки в муравейник. Выделяет алкогольные трахомы! Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи «хмелеют», и начинают откармливать личинки Ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином, царстве-государстве…

Зеленая косынка полянки полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках пчелы облетают, подсаживаются на бархатисто-лиловые «медвежьи ушки». Светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком, кипит пчелой. Время главного медосбора на пасеках!

Стрельчато-розовый Иван-чай шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара. Пчела перерабатывает этот нектар в мед «мандибулой». Нижняя пчелиная «губа» так зовется.

К дороге жмется, греется на солнышке — развалистый от корня целительный подорожник, матово зеленый — широколистый и ребристый прошвами.

Полевой межой шагаю к дедовским покосам.

Старая береза склонила над темной водой грузное свое меловое становище. Её крона высоко круглится серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко на подземных ключах. Травы не тронуты косой, хотя зреют и сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…

От цветов на покосах празднично. Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки. В воздухе зуд от рабочей пчелы на белых, синих, розовых и фиолетовых соцветиях. Часто торчит по покосу зеленым шероховатым бамбуковым стеблем пучка, крепкая стволом для острого ножа, с венцом как у огородного укропа. Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розовато наливается.

С ночевкой никогда крестьяне не оставались на покосах. Ехали мужики в телегах заранком, когда на речке плотный туман, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня не увозились домой, прибирались в таборе на суках деревьев. И махали по росе мужики косой так, что травка стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли. Шик — ой! шик…

Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смириться сердцем за уходящих летно людей. Умерших своим чередом, покинувших лицо земли. Из памяти не выкинешь отцовские крупные руки. Надежные, крепкие и родные. И в смертный час, эти же руки — ледяные и каменно-тяжелые…

И неумолчно слышится комариный зуд в медовом воздухе, покойный и мелодичный. Музыка в сознании возникает глубинно, тихо, ширится охватом застарелой тоской по отцу, брату, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …

За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между деревьями. Воздух наполнен маревом гретого мёда. Звонко и с коленцем зорюют, невидимые в густом подлеске, птички. Овсянка-птаха журчит хрустальным голоском. И ссорятся в дальнем ельнике молодые дрозды. А из вершин ближнего березняка, время от времени, высоко взмётываются парой дикие голуби в дымчато-голубое высокое небо. И рушатся в прохладу осанистых от листвы берез.

Уже и небо остыло красками до водной мутности. И горизонт задымился далекой и угасающей узкой полоской закатной зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И, в святой час, на южном небосклоне живым светом уже мигала яркая первая звезда. А мне все вспоминалась минувшая жизнь людей Егоровки.