Память до востребования(Фантастические рассказы и повесть)

Пропавшие семь лет жизни начали возвращаться ко мне. В ту нашу, вторую, встречу, я наконец довспомнил эту ссору и понял, что был тогда последней скотиной… Макс был прав. Его я теперь знать бы не знал, если бы Ирина не рассказала мне о нем. Все мои бывшие дружки и подружки вернулись в мою память только с ее позволения, из ее рассказов. Но, по правде говоря, мне уже было все равно: помнить их или нет…

За неделю весь семилетний провал заполнился событиями в их законном порядке. Перед дружками я хотел-таки прикинуться непомнящим, но, как ни странно, посовестился… Однако многие события, которые я теперь мог восстановить в полной их ясности, стали казаться мне… как бы поточнее определить… эпизодами из каких-то дрянных книжек, прочитанных кое-как, на ходу, где-нибудь в метро. Напротив, мне было очень странно вспоминать другие сцены, в которых себя то я толком и не помнил, но как раз они начинали вдруг всерьез волновать душу.

Например: в горы меня никогда не тянуло. Пару раз дружки затаскивали меня туда на пикники.

И вдруг здесь, в больнице, целые дни напролет вспоминаются мне горы, одни только горы. Утренние горы, полуденные, закатные, горы после дождя — сиреневые, в тонкой, едва заметной дымке… Будто всю свою сознательную жизнь я прогулял по горам. В одиночестве.

Я ломал голову, откуда это могло взяться. А вы, доктор, догадаетесь — откуда?

…Угадали. Конечно, это пришло ко мне из ее памяти. Она делилась со мной самым дорогим своим достоянием. А события моей прошлой жизни вернулись ко мне из моих же давних хвастливых рассказов о них, пройдя через ее восприятие этих моих россказней. По такой вот сложной цепи… Потому мои воспоминания о бывшей жизни и вернулись ко мне такими серыми и скучными.

…А я вот без подсказки догадаться не смог. В субботу мы гуляли с Ириной по аллейке, у самого забора. Вокруг ни души. Было пасмурно и тихо… И вдруг меня потянуло немного попеть, Впервые после возвращения из могильной тьмы. Мы брели молча. Нам было хорошо. И не вытерпел и затянул почти про себя:

Утро туманное, утро седое…

Я удивился своему голосу. Это был — не мой голос! Мне показалось, что такой голос должен принадлежать человеку, который мог бы теперь стать моим лучшим другом…

Нехотя вспомнишь и время былое, Вспомнишь и лица, давно позабытые…

Я дотянул до конца и понял, что никогда раньше этот романс не пел и вообще не знал его наизусть.

Я остановился. Ирина смотрела на меня во все глаза — будто я только что показал ей какой-то невероятный фокус. Она шевелила губами — кажется, повторяла слова романса. И наконец проговорила тихо:

— Я всегда мечтала, чтобы у тебя был такой голос… Это — мой любимый романс. Я никогда не слышала, как ты его поешь.

И я прозрел. Я понял, что она любила меня всегда.

Целую вечность тому назад, гораздо раньше того вечера, когда Алик познакомил нас, она увидела меня перед одним из моих первых выступлений. Я сидел на оградке, позади эстрады, укрывшись от фонарей — под акациями и… мерз от волнения. Меня тянуло забиться куда-нибудь в темноту, чтобы никто меня не нашел… И как только она меня там разглядела…

И я опять удивился — своей новой памяти. Тому, как же это мне удалось разглядеть самого себя в этой тьме времен: жалкого, беспомощного — в сумраке под акациями. Себя, которого всегда так упорно старался забыть. Того себя, которого еще не попутал бес торгашества, себя, еще не отвернувшегося от друзей и от собственного детства. Того сопливого карапуза, который спас меня на переходе через улицу: он не вытерпел вдруг и заревел, перепугавшись злого дяденьки на холеной «бибике» цвета кофе с молоком…

Доктор, я выздоровел. Честное слово, выздоровел. Навсегда. У меня есть тому доказательство.

У Ирины чудом сохранился один из моих дисков. Конечно, чудом, ведь Москву я «разминировал» раз десять. Остальные диски, хранившиеся у нее на даче, километрах в пятидесяти от города, давным-давно все рассыпались. Обветшали и рассыпались.

Я уговорил ее принести мне этот, должно быть, и вправду последний.

Позавчера ночью я не спал. Собирался с духом. Я боялся одного: снова потерять Ирину. К утру я все-таки пересилил себя: мне необходимо убедиться, что я смогу наконец жить как живой обыкновенный человек, а не Кащей какой-нибудь, у которого смерть в иголке, а иголка в яйце… ну и так далее.

Я вышел утром на нашу аллейку, достал из-за пазухи диск — и треснул его об асфальт.

И ничего не случилось. Ничего, доктор.

Меня навестила Ирина, и мы пошли гулять. Как ни в чем не бывало.

Я выздоровел. Я знаю: никогда больше моя память не расколется, как старая заезженная пластинка.

Никогда…

ЗАПИСКИ О БЕЛОЗЕРОВЕ Рассказ

Все мы — камни, упавшие в воду: от нас идут круги. Это любимое присловье Белозерова. Он часто повторял его, особенно в последние месяцы перед гибелью. Как задумается о чем, так потом наверняка улыбнется — и скажет. Впрочем, в самые последние наши встречи он вел себя странно. У него появились не замечаемые ранее навязчивые жесты. Взгляд его подолгу цеплялся за самые, казалось бы, незначительные предметы, он почти не разговаривал и только изредка, как бы извиняясь перед нами за свое поведение, грустно вздыхал. Он производил впечатление человека с расстроенной психикой, понимал, что тревожит друзей, и очень от этого страдал. Глядеть на него было больно, но в одном все мы ему завидовали: каждый из нас, его друзей, понимал, что груз необычного знания, который обрушился на Белозерова, другого бы раздавил. Выдержка Белозерова казалась нам чудом психической выносливости. Бывало, я полушутя спрашивал его, как это он справляется со всеми своими ежедневными открытиями. Он хмыкал недоуменно и пожимал плечами. И только однажды вдруг нахмурился, взглянул на меня пристально и сказал:

— Привык… Иногда, правда, тяжко. Будто попал в коридор между зеркал. Вроде трюмо. Прикрываешь створки так, чтобы только голова пролезала, и двигаешь глазами туда-сюда. Жуткое зрелище — с ума можно сойти. Там дебри зеркальных краев, как бритвенных лезвий, а в этих дебрях — твои двойники. Ближайших видно, а за ними только макушки выглядывают или краешки ушей. И так бесконечными рядами. — Он словно рассказывал навязчивый, неприятный сон.

Проговорился Белозеров три года назад, в день, когда мы отмечали выход его первой книжки — путевых заметок журналиста. А началось это — годом раньше. Трудно бывает человеку сохранить в тайне от других событие, которое полностью изменило течение его жизни. Он будет невольно искать повод проговориться и сделает это как бы ненароком, незаметно для себя самого. Впрочем, я вполне допускаю, что раскрытие секрета «механической жизни» входило в роковые расчеты Белозерова.

Началось с того, что на встречу я опоздал на час. Белозеров, открыв дверь, заулыбался, потом, не поздоровавшись, попытался сосредоточиться. Он тщательно оглядел меня и на секунду взгрустнул:

— Нда… Жаль, — проговорил тихо. — Завтра утром дождь совсем ни к чему.

— Привет! — Я бодро взмахнул пакетом.

— Привет! — как эхо, откликнулся Белозеров, и тут во взгляде его мелькнуло недоумение, следом — испуг, и вдруг он вновь расплылся в улыбке.

Это я сейчас додумываю многое, а тогда, помнится, просто растерялся.

— Привет! — повторил он уже виновато и засуетился, пропуская меня в прихожую. — Извини… извини, пожалуйста. Что-то вроде задумался… Так, пакет вот сюда пока… А, черт, падает… Нет, уроню. Держи сам.

Он бормотал вполголоса, словно стараясь запутать меня, заставить забыть о только что произнесенных странных словах, смешать их с пустой болтовней. Но подспудно готовился к новому фокусу. Стоило мне сесть за стол, как он изобразил на лице трагическую мину и горестно охнул:

— Ну вот, сел — теперь еще и похолодает к ночи! — И, не дав публике толком удивиться, сдался окончательно: — Мужики, мы все так здорово тут расселись… Потому что… потому что сейчас засверкает на небе, загрохочет, загремит… Здорово. Соскучился по грозе. Сейчас будет первая, майская. Весеннее чистилище. Здорово.

Переварить услышанное мы не успели — вся наша компания вдруг разом превратилась в скульптурную группу из музея восковых фигур: вместе с последним словом Белозерова ярко блеснуло за окнами, и крыши загудели гулким раскатом.

…Мир полон примет.

Оказывается, человеческие глаза — это своеобразная карта, два маленьких полушария, на меридианах и параллелях которых лежат точные контуры всех человеческих болезней. Все органы отражаются на радужных оболочках вокруг зрачков. Древние китайцы открыли, что, прослушивая пульс, можно обнаружить сотни недугов. Знаток подписей способен по какой-нибудь небрежной закорючке довольно точно оценить характер ее автора. В истории известен оригинал, который во время суда по положению ног подсудимого верно определял степень его виновности.