Память – это ты

В них не было ни терпения, ни милосердия. Они набросились на меня, как звери, и первыми же ударами в лицо и живот свалили на землю, как тряпичную куклу. Я свернулся клубком по примеру насекомых и ждал, пока они перестанут. Но так легко я не отделался. Они били меня, пока я не перестал защищаться, кричать и шевелиться. Что случилось довольно скоро – кажется, я разочаровал их. Тогда они несколько раз ударили меня по спине гитарой, разбив инструмент вдребезги. Так же, как мою душу и мою гордость.

Пока они хохотали, один нагнулся и рывком сорвал у меня с шеи медальон. Я остался лежать в темноте грязного переулка, в окружении котов, избитый и окровавленный, теряющий сознание, лишившийся гитары, медальона, всего…

Жизнь преподнесла мне еще один важный урок.

Все тело вопило от боли – увы, я становился экспертом по этой части. Но сейчас хотя бы не шел снег и я был не в горах. Однако в остальном все было очень схоже: мне предстояло воскреснуть.

Я ощупал грудь в поисках медальона и убедился, что его нет. Я встал, дрожа от бешенства. Голова трещала. Я коснулся затылка, на руке осталась кровь. Гитара превратилась в кучку щепок.

Из двух рукавов остался один, лохмотья разодранной поперек рубахи свисали до земли. Ночь была теплой, и я наудачу побрел по улицам; вокруг раздавались крики и бормотание пьяных и визгливый, на грани истерики смех их подруг-проституток. По асфальту катались пустые бутылки, из темных закоулков доносились ругань и вопли. До меня никому не было дела, как и мне не было дела ни до кого. Я шел по городу, брошенному на произвол судьбы, где оставались лишь никому не нужные отбросы.

Как я скучал по звукам леса и гор, по стрекотанию сверчков и шепоту ночного ветра в кронах деревьев! Я вспомнил Хлою и порадовался, что она меня не видит. Я оказался настолько не героем, что сам себя ненавидел. Я даже ни разу не ударил ни одного из нападавших. В качестве хранителя медальона я оказался полным ничтожеством. Конечно, силы были неравны, но я попал в переделку по собственной глупости. Этот мерзавец Полито провел меня как младенца, и что хуже всего, он был прав. Я должен был послушаться внутреннего голоса. К несчастью, я понял это, только когда снова все потерял.

На улицах было темно. Похоже, Барселона погрузилась во мрак еще несколько месяцев назад. Как в прямом, так и в переносном смысле. А ночь – время чудовищ и хищников. Но мне было все равно, с меня уже нечего было взять.

Очередной раз свернув за угол, я очутился на знакомой улице. На своей улице. Сколько раз я гонял мяч по этим тротуарам! Прятался от дождя в этих подъездах. Я с трудом поднял голову и убедился в очевидном: я пришел. Не слишком ли многого я прошу, мечтая, чтобы отец был дома, в кресле, и стиснул меня в объятиях, едва я переступлю порог? Мне будет хотя бы с кем выплакаться.

Бомбардировки несколько месяцев назад сильно разрушили город. Какой-то снаряд разорвался рядом с моим домом, часть фасада обрушилась на тротуар. На груде обломков валялись пропагандистские листовки. Очевидно, франкисты заручились поддержкой фашистских Италии и Германии. Как могли наши соотечественники позволить иностранцам бомбить наши города?! Налеты итальянской авиации были ужасны. Барселону использовали как испытательный полигон.

Среди мусора я узнал фрагмент лампы, стоявшей у нас в гостиной. Мама ее любила. Я собрал обломки и захромал вверх по лестнице. Чтобы войти в квартиру, я просто шагнул через порог, двери не было. Неужели война шла прямо у нас в гостиной? Не верилось, что раньше кто-то жил в этих четырех стенах. Точнее, трех с половиной. Обеденный стол чудом уцелел. Я нашел взглядом место, где в последний раз обнял отца, но, прежде чем окончательно сломаться и погрузиться в печальные мысли о своей судьбе, я заглянул на кухню в поисках еды. Естественно, ничего не было. Даже жалкой баночки сардин. Все выгребли подчистую.

В моей комнате оставались только голая кровать (матрац украли) и шкаф. Я открыл дверцу – шкаф был пуст, разумеется, – и потянулся к тайнику, где прятал свои сокровища. Достаточно было приподнять самую нижнюю полку. Я нащупал жестяную коробку. Новое разочарование: внутри лежала одинокая полурастаявшая шоколадка. Вид у нее был так себе, но я оголодал настолько, что сунул ее в рот. Через несколько мгновений от вкуса шоколада меня замутило, и я не успел даже встать, как меня вывернуло. Адски заныли ребра. Как будто без моей блевотины в доме было мало свинства и грязи. Еще не разогнувшись, я заметил что-то под кроватью. И тут же вспомнил, что это! Я улыбнулся: жизнь не только забирает, но иногда и дает.

Потянувшись, я достал свою старую гитару. Как она бесила меня в прошлом! А теперь вернулась, чтобы ободрить меня и напомнить, что если выжила гитара, если выжил я, то почему было не выжить и отцу?

Я приволок гитару в гостиную и прислонил к зеленому бархатному дивану, от прикосновения к которому все так же сводило челюсти. Как от скрежета вилки по тарелке или от скрипа ногтей нашей учительницы сеньориты Асунсьон по доске, когда она писала мелом. Я заметил, что комод в прихожей стоит нетронутый. Я стал выдвигать ящики, не надеясь хоть что-то найти, и действительно ничего не нашел. Обессиленный, я рухнул в кресло, но тут же с воем подскочил как ужаленный. Вот дерьмо! Я даже не мог откинуться в кресле, так изранена была спина. Я потащился в родительскую спальню. Матраца не было и там. Ящики комода выдвинуты. Из нижнего торчали старые одеяла, которые мать зачем-то хранила. Я сгреб их в охапку – они оказались тяжелее, чем я думал, – и отнес в гостиную, чтобы обустроить постель. Если я не могу лечь на кровати, то буду спать на полу. Какая разница? Что я, никогда не спал на земле? В одеялах я нащупал что-то твердое. Покопавшись, обнаружил тонкую голубую папку, которую никогда раньше не видел. Лежи она в другом месте, я не обратил бы на нее внимания, но раз ее так прятали, наверняка в нее стоило заглянуть. На первом листке были какие-то записи, сделанные от руки. Почерк был, без сомнения, отцовский: “Приор. С. А19. Барселона. Уругвай. М2. П4. К14”.

Я просмотрел остальные записи, но все было какое-то бессмысленное. Цифры и бессвязные предложения. Единственная более-менее понятная вещь – план, похожий на архитектурный чертеж. И наброски огромного корабля. Неужели отец сел на корабль и уплыл в Уругвай?

Голова раскалывалась, хотелось лечь и закрыть глаза. Я поглубже зарылся в одеяла так, что только несколько вихров торчали наружу. Одеяла были пыльные, но их запах тут же перенес меня в прежнюю жизнь, когда все было легко, а мать с любовью развешивала выстиранную одежду у меня за окном.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как я расстался с Хлоей, и две жизни – с тех пор как мы с матерью бежали из дома.

Бедная мама… Сколько бы жизней ни прошло, я не мог забыть, как она лежит на снегу. Я все бы отдал, лишь бы она была рядом, ерошила мне волосы и напевала что-нибудь своим ласковым голосом. Но ее не было, и единственное утешение я находил в том, что никто больше не причинит ей вреда. И она не страдает, глядя на меня сейчас. Теперь страдал только я. Но это было неважно. Уже нет. Наконец я был дома. Вернулся туда, где начало всего… Всего этого дерьма, случившегося позже.

Я закрыл глаза и впервые за долгое время уснул в облаке воспоминаний.

5. Мир, сострадание и прощение

За месяц отчаянных попыток выжить на улицах Барселоны я осознал слова мерзавца Полито: “Ты сирота, и вокруг война. Поверь мне, приятель, тебе нужны деньги. Тебе и с деньгами-то придется хреново”.

Барселону было не узнать. Окончательно установилась летняя жара, и вонь на разрушенных улицах сделалась нестерпимой. Мои раны зарубцевались, хотя некоторым шрамам суждено было остаться на всю жизнь в качестве напоминания, что люди по природе злы.

Днями напролет я, скрестив ноги, сидел на улице возле перевернутой кепки и играл на гитаре. Иногда удавалось заработать несколько монет и купить хлеба и каких-нибудь овощей. За день я видел больше ботинок, чем лиц, и обнаружил, что если глаза – зеркало души, то ботинки – это практически сама душа.

Ботинки похожи на людей. Они бывают чистые и грязные. Отмерившие сотни километров и едва вышедшие в мир. Неудобные, тесные, оставляющие кровавые мозоли – и мягкие, подходящие, точно впору. Те, что продолжат путь, даже если будут разваливаться на части, и те, что на вид одно, а на деле – совсем другое, щегольские туфли и башмаки побродяжек… Всех и не перечислить, и каждая пара многое может рассказать о своем владельце…