Памятник крестоносцу

Долгое время никто не отзывался. «Держат фасон», — подумал Стефен. Затем слуга, похожий на отставного сержанта, коротко остриженный, в старых брюках, выброшенных за негодностью каким-нибудь священником, подпоясанный зеленой суконной тряпкой вместо кушака, открыл дверь.

— Да? — спросил он, уставясь на Стефена.

— Мистер Лофтус все еще живет здесь? Он был помощником отца-наставника несколько лет назад.

— Вы имеете в виду достопочтенного Джеральда Лофтуса? Он действительно жил здесь. Только он немало преуспел с тех пор. Еще в прошлом году он получил приход церкви святого Варнавы.

— В самом деле! Рад слышать о его успехах. В ту пору здесь жил еще один молодой человек — мистер Джир.

— О, Джир… он тоже уехал. Только из него мало толку вышло. Он, по-моему, так и остался викарием… где-то в шахтерском поселке близ Дургама… среди всяких оборванцев.

— Вот оно что. — Стефен постоял в нерешительности. Затем спросил: — А вы случайно не знаете, что стало с молодой женщиной, которая работала здесь когда-то… ее звали Дженни?

— Миссис Бейнс? — тотчас откликнулся служитель. — Конечно, знаю. Она живет совсем рядом, на Кейбл-стрит, дом семнадцать. Вот уж кому пришлось хлебнуть горя! Но она славная женщина, и теперь ей живется неплохо.

— Пришлось хлебнуть горя?

— Ну да. У нее ведь был ребенок — так он умер. Потом она потеряла мужа. Он подцепил лихорадку где-то в Австралии, и его, как полагается моряку, схоронили в море. А почему вы о ней спрашиваете? Она ваша знакомая?

— Да… до некоторой степени, — уклончиво ответил Стефен, затем, поскольку во взгляде отставного сержанта появилось любопытство, добавил: — Благодарю за сведения, — повернулся и сошел со ступенек.

Он спросил про Джира и Лофтуса просто так, без особого интереса. Из всех, с кем ему приходилось общаться в ту пору, когда он жил на Клинкер-стрит, по-настоящему его интересовала только Дженни, и у него потеплело на душе при мысли, что он сейчас снова увидит ее.

Кейбл-стрит находилась всего в двух кварталах от Клинкер-стрит, ближе к реке. Через десять минут Стефен уже шел по этой улочке, мимо неровного ряда низких одноэтажных кирпичных домишек, то и дело поглядывая на номера — нечетные были по правую руку. Он как раз подходил к дому № 17, когда дверь отворилась и на улицу вышла женщина в макинтоше, с непокрытой головой; в руках у нее была плетеная сумка. Он узнал бы ее где угодно.

— Дженни! — окликнул он ее. — Неужели вы меня не помните?

Она посмотрела на него, посмотрела, широко раскрыв глаза, точно узрела призрак и не могла поверить тому, что видит. Затем, словно во сне, тихо проговорила:

— Мистер Стефен Десмонд?

— Да, Дженни. Но почему вы смотрите на меня так, точно я привидение?

— Ах, что вы, сэр! Просто вы очень изменились. Похудели… Впрочем, вы и всегда-то не отличались полнотой. — На щеках ее снова появился румянец, и, все еще волнуясь, она добавила: — Рада вас видеть. Я-то как раз собралась за покупками, но ничего. Пойдемте в дом.

— Нет, нет, — возразил он. — Я лучше провожу вас.

Он взял у Дженни зонт и, держа над ними обоими, пошел рядом с ней по Кейбл-стрит.

— Сколько же мы с вами не виделись?

— Должно быть, лет восемь… Сейчас, дайте подумать… да, восемь лет и три месяца… день в день.

Точность ее ответа вызвала у него улыбку.

— Я послал вам как-то открытку из Парижа. Вы получили ее?

— Получила ли? Да она у меня и сейчас красуется над очагом в кухне. Эйфелева башня. Я часто любуюсь на нее.

— Мне это очень приятно, Дженни. Значит, вы меня не забыли?

— Что нет, то нет, мистер Десмонд, — решительно ответила она.

Когда они вышли на центральную улицу, дождь усилился; Стефен взял Дженни под руку и повел в кафе на углу Коммершал-роуд.

— Давайте переждем здесь дождь. И выпьем по чашечке чая.

— Вы, значит, не забыли про мою слабость, сэр? Я ведь всегда была охотницей до чая.

Им пришлось подождать, пока от группы прислуги, болтавшей в глубине комнаты, отделилась официантка и подошла к ним.

— Чаю и поджаренных хлебцев.

— Только смотрите, чтобы они были поджарены на масле, мисс, — уточнила Дженни и, когда официантка ушла, доверительно и деловито шепнула Стефену: — Я их знаю. Стоит недосмотреть, так они живо положат маргарин вместо масла.

Чай принесли горячий, как кипяток; поджаренные хлебцы были осмотрены и одобрены.

— Ну, как же вы жили все это время, Дженни? — Он принял из ее рук чашку, которую она налила ему. — Я с сожалением узнал… что вы теперь одна.

— Да, у меня были свои горести. Но все проходит, сэр. А я не из тех, кто любит ныть. На деньги, которые мне выплатили за страховку Алфа, я купила славный домик и, оказывается, поступила не так уж глупо.

— Вы держите квартирантов?

— Как вам сказать, сэр… У меня есть постоянный жилец — один старик, капитан Тэпли… мистер Джо Тэпли полностью. Хоть его и прозвали капитаном, но, чтоб вы знали, он всего-навсего работал на барже, когда вышел в отставку, а до этого — на речном пароходике» Но он славный человек, сэр, хоть и глух как пень. Потом я еще сдаю другую комнату — на время, по рекомендациям — капитанам, пока их корабли разгружаются в доках, или механикам, которые приводят суда на ремонт. А когда в Доме благодати собирается слишком много народу, я беру на постой какого-нибудь священника.

— Боже мой, Дженни, неужели священника?! И это после того, как они вас выгнали? Я вижу, вы все такая же добрая и… жизнерадостная.

— А почему бы мне и не быть такой, сэр? Работу я люблю. Человек я независимый. И притом — счастливый; у меня, например, есть Флорри.

Стефен вопросительно поглядел на нее.

— Флорри Бейнс. Это сестра Алфа, очень хорошая женщина. Мы с ней очень дружим. Она держит небольшую торговлю в Маргете. Я частенько езжу к ней и помогаю, сколько могу.

— Чем же она торгует?

— Свежей рыбой.

Это вызвало у Стефена улыбку.

— А разве можно торговать несвежей?

— Не знаю, никогда об этом не думала. — Дженни рассмеялась. — Это так торговцы говорят: свежая. Может, оно и глупо. Только ведь есть и вяленая треска, и копченая селедка, и еще какая-то. Но Флорри торгует больше креветками.

Она сидела перед ним — простоволосая, удобно положив локти на стол, распахнув макинтош на высокой груди, обтянутой дешевеньким платьем, — и, глядя на нее, он понял, почему ему всегда хотелось писать ее. В ней была какая-то заманчивая женственность — этот щедрый большой рот с пухлой нижней губой, яркий цвет лица, щеки с тончайшей сеточкой прожилок, челка густых черных волос, ласковые глаза и смелый, независимый взгляд. Он уже видел ее лежащей на синей кушетке — на этом фоне ее яркие щеки горели бы огнем, — такая миниатюрная и в то же время округлая.

— А вы как жили, сэр? У вас все в порядке?

— О да, Дженни, в полном порядке. — Он с трудом очнулся от своих грез. — Я опозорил себя даже больше, чем ожидали злейшие мои враги. Уклонился от войны, побывал «во всех зловонных ямах Европы» — это цитата из одного письма, которое я недавно получил, — и вышел из этой переделки, весьма пообтрепав перышки.

— Вот уж этому я никогда не поверю, мистер Десмонд. Вы всегда были джентльменом. — Она помолчала. — Вы еще не бросили рисования?

— Вернее, оно не бросило меня. Держит за горло. И не отпускает.