Пан Володыёвский

Но в Минске удача ему изменила. Въехав на площадь, Заглоба увидел, что попал ко двору какого-то вельможи, должно быть весьма знатного: дворяне в парадном платье, пехоты чуть ли не полк, правда безоружной, потому что на сейм с войском ехать не полагалось, но молодцы как на подбор и разодеты пышнее, чем гвардейцы у шведского короля. Кругом золоченые кареты, повозки с гобеленами и коврами — в гостиницах на стены вешать, телеги с кухонной утварью и провизией, прислуга сплошь иностранцы: со всех сторон слышна чужая речь.

Увидев наконец какого-то дворянина в польском платье, пан Заглоба, предвкушая добрую пирушку, велел остановиться и, высунув одну ногу из повозки, сказал:

— А чей же это двор, такой роскошный, что и королевскому, поди, не уступит?

— Чей же еще, — ответил тот, — коли не нашего господина, князя конюшего литовского?

— Чей-чей? — переспросил Заглоба.

— Да вы, никак, оглохли, ваша милость? Князя нашего Богуслава Радзивилла, [10] что на сейм послом едет, а после выборов, бог даст, и королем нашим станет!

10

Богуслав Радзивилл, герой «Потопа», в ходе шведской войны попал в плен к Яну Казимиру, бежал и укрылся в Пруссии, где был сделан губернатором, продолжал борьбу против Речи Посполитой (участвовал в переговорах о ее разделе), в 1657 г. был амнистирован, умер в 1669 г.

Заглоба быстро сунул ногу обратно.

— Езжай! — крикнул он кучеру. — Мне здесь делать нечего.

«Боже праведный! — воскликнул он, дрожа от негодования. — Пути твои неисповедимы, и, коли не покараешь ты этого предателя, значит, есть у тебя какие-то скрытые от нас, непосвященных, помыслы, хотя, ежели рассуждать чисто по-человечески, этот прохвост заслуживает хорошей розги. Но, должно быть, нет порядка в Речи Посполитой, коли подлые людишки, стыд и совесть потерявшие, разъезжают как ни в чем не бывало с эдакой свитой! Мало этого. Дела государственные вершат. Нет, видно, пришел нам конец, потому что где, в каком другом государстве такое возможно? Всем хорош был король Joannes Casimirus, но добр чересчур, он и лихоимцев избаловал вконец, к безнаказанности приучив, все им с рук сходило. Впрочем, не он один виноват. Должно быть, нет больше в нашем народе ни совести гражданской, ни понятия о справедливости. Тьфу ты пропасть! Он — и вдруг депутат! Ему граждане целостность и безопасность отечества вверяют, в его подлые руки передают, в те самые руки, которыми он родину терзал и в шведские цепи заковывал! Пропали мы, пропали, не иначе. Его еще и в короли прочат… Ну что ж! Видно, у нас все возможно. Он — депутат! О боже, ведь в законе черным по белому написано, что не может быть депутатом тот, кто в чужих государствах должности занимает, а ведь он в прусском княжестве у своего дядюшки [11] поганого генерал-губернатор. Ну, погоди, я тебя за руку схвачу! А проверка полномочий на что? Пусть я бараном буду, а кучер мой мясником, если сам я не проберусь в зал и как простой арбитр этой материи не затрону. У депутатов заручусь поддержкой. Не знаю, смогу ли я тебя, предатель, вельможу и эдакого туза, одолеть и полномочий лишить, но до избрания не дойдет дело, за это я ручаюсь. Бедняге Михалу подождать придется, потому что я здесь pro publico bono «Для общего блага (лат.).» пекусь».

11

…у своего дядюшки… — Речь идет о Фридрихе Вильгельме из династии Гогенцоллернов, бранденбургском курфюрсте с 1640 по 1688 г. Он добился окончательного соединения Бранденбурга с герцогством Пруссией (до этого леном Речи Посполитой).

Так рассуждая, пан Заглоба решил заняться проверкой полномочий и для этого перетянуть на свою сторону кое-кого из депутатов. И посему он из Минска до Варшавы ехал не мешкая, чтобы успеть к сейму.

Впрочем, добрался он загодя. Но депутатов и людей праздных было столько, что жилья ни в самой Варшаве, ни на Праге, ни в других предместьях нельзя было сыскать ни за какие деньги; трудно было и напроситься к кому-нибудь: в любой каморке по три-четыре гостя теснились. Первую ночь пан Заглоба провел в погребке у Фукера вполне безмятежно, но на другой день, протрезвев и очутившись снова в своем возке, порядком раскис.

— Боже мой, боже! — восклицал он в сердцах, проезжая по Краковскому предместью и оглядываясь по сторонам, — вот костел бернардинов, вот руины дворца Казановских. О, неблагодарный город! Я сражался, живота не жалея, лишь бы тебя из рук неприятеля вырвать, а теперь ты, седины мои презрев, угла для меня жалеешь.

Впрочем, город вовсе не жалел для почтенного старца угла, но, увы, такового не было.

И все же недаром люди говорили, что пан Заглоба родился под счастливой звездой: не успел он доехать до дворца Конецпольских, как кто-то со стороны окликнул кучера:

— Стой!

Челядинец попридержал коней, и к возку с веселой улыбкой подбежал незнакомый шляхтич.

— Пан Заглоба! Неужто не узнаете меня, ваша милость?! — воскликнул он.

Перед Заглобой стоял мужчина лет эдак около тридцати, в рысьей шапке с пером, что сразу говорило о принадлежности его к войску, в алом жупане и темно-красном кунтуше с тканым золотом поясом. Лицо незнакомца невольно обращало на себя внимание. Он был бледен, степные ветры лишь самую малость обожгли загаром его щеки, большие голубые глаза глядели задумчиво и грустно, правильность черт казалась даже несколько нарочитой; он носил польское платье, но волосы у него были длинные, а бородка подстрижена на иностранный манер. Остановившись возле возка, незнакомец уже раскрыл руки для объятий, а пан Заглоба, по-прежнему недоумевая, перегнулся и обнял его за шею.

Они все лобызались, но Заглоба время от времени норовил отстраниться, чтобы получше разглядеть незнакомца, и наконец, не выдержав, сказал:

— Прости, сударь, никак не вспомню, с кем имею честь…

— Гасслинг-Кетлинг!

— Господи боже. Вижу, лицо знакомое, но в этой одежде тебя не узнать, раньше, помнится, носил ты рейтарский колет… Теперь я вижу, и платье у тебя польское?

— Речь Посполитую, что меня, скитальца, в юные годы обогрела и накормила, матерью своей считаю, об иной не помышляя. А известно ли тебе, сударь, что после войны я и гражданство польское принял?

— Приятную новость слушать приятно. Повезло тебе, однако!

— И не только в этом, потому как в Курляндии, [12] возле самой Жмуди, встретил я однофамильца, он меня усыновил, гербом своим одарил и часть наследства передал. Живет он в Свентей, в Курляндии, но и здесь у него есть небольшое именьице — Шкуды, он на меня его записал.

— Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?

— Если представится случай, за мною дело не станет. Я и деревеньку в аренду отдал, а тут оказии жду.

12

Курляндия — герцогство, основанное в 1561 г., занимавшее часть латвийских земель, находилось в XVII в. в вассальной зависимости от Речи Посполитой.

— Ну ты хват! Совсем как я в молодые годы, впрочем, и сейчас есть еще порох в пороховницах. Что в Варшаве поделываешь?

— Приехал депутатом на сейм.

— Матерь божья! Да ты, я вижу, по всем статьям поляк!

Рыцарь улыбнулся.

— Душой я поляк, а это, пожалуй, всего важнее.

— Женился?

Кетлинг вздохнул.

— Пока нет!

— А жаль! Но погоди! А впрочем, признайся, может, ты все еще по Оленьке Биллевич вздыхаешь?

— Коли тебе и это, сударь, ведомо, а я полагал, что это моя тайна, так знай, нет у меня пока другого предмета для воздыханий…

— Опомнись, братец! Она вот-вот нового Кмицица нам подарит. Опомнись! Неблагодарное это занятие вздыхать по той, что давным-давно в мире и согласии с другим поживает. Сказать по правде, это смешно…

Кетлинг вознес грустные очи к небу.

— Я сказал лишь, что пока другого предмета нету!

— Ну это уже полбеды! Женим мы тебя. Вот увидишь! По собственному опыту знаю, что в любви излишнее постоянство одни неприятности сулит. И я в свое время был постоянен, как Троил, [13] а уж как настрадался, сколько добрых партий упустил!

13

Троил — герой древних сказаний о Трое, сын царя Приама. Его пылкая и верная любовь к Крессиде стала сюжетом ряда произведений европейской литературы, начиная с французского «Романа о Трое» Бенуа де Сент-Мора (XII в.). В античных источниках о ней не рассказывается.

— Дай бог каждому такой бодрости в столь преклонные годы!

— Жил всегда в благочестии, потому ни один суставчик у меня не болит! Где остановился, братец, нашел ли себе пристанище?

— Домик мой под Мокотовом, хорош и удобен, я после войны его ставил.

— Счастливчик! А я со вчерашнего дня по всему городу гоняю, и без толку.

— Любезный друг! Сделай одолжение! Милости прошу ко мне. Уж в этом ты мне не откажешь! Поживи у меня — во дворе, кроме дома, флигель, конюшни. И для челяди, и для лошадей места хватит.