Пангея

Разговор о болезнях вышел долгий. Кто чем хворает да как от этого спасается. Говорили как ни в чем не бывало, забыв об обычной вражде: кости болят, изо рта по утрам воняет, сердечко пошаливает, у кого какие доктора.

Анна жаловалась на ревматизм, совсем свел на нет, боли страшные, и ничего не помогает. Муж возит ее за границу на воды, массажи она принимает, обертывания делает, но ревматизм — злая хворь, исподволь разрушает и ни на какие внешние воздействия не откликается.

Он жаловался на плохой сон. Никак не может уснуть, или уснет, а проснется ни свет ни заря, и что прикажете делать, когда за окном черно еще, пять утра, и дела себе не найдешь, и читать невозможно — глаза слабые, надо расходовать их с умом, а не таращиться на буковки в предрассветной темени.

— Денег-то нажил? — по-дружески спросила его Анна.

Он рассказал ей про Селищева.

— Это тот, который жену грохнул, что ли? — уточнила она.

— Да помер он уже, так что за дело, кого он грохнул? Уехал после событий в Европу, там заболел, там и помер, так что теперь? Меня он обеспечил, спасибо ему, но я, знаешь, не дармоед, я много чем ему помогал.

— Я вот иногда думаю, что ты тоже запросто мог меня грохнуть. До сих пор иногда страх находит.

— Стал бы я мараться! — Валентин поднялся, заходил по комнате, закурил. — Его сучка по уму предавала, а ты все это без умысла делала, я знаю.

— Что делала-то? — Анна вдруг сделалась совсем простой, как будто вмиг постаревшей, она сидела перед ним уже не холеной женой какого-то успевающего, а словно молодой опять, только как утром проснувшейся. — Что я сделала? Это ты меня бросил! Забыл? Не ожидала…

Валентин пригладил редкие волосы, подошел у окну, поглядел наружу — дорожки аккуратные, кусты все причесаны, словно с журнальной картинки, повернулся к ней и посмотрел прямо и грозно, как в те, былые годы, когда она была ему жена и он так любил обнять ее и стиснуть до хруста.

— А тебе до сих пор важно, кто кого бросил? У тебя вон другая жизнь, если б не бросил, так не стала бы ты такой, какой всегда мечтала стать — барыней при шишах.

Разговор опять ушел в сторону, хитровато вильнув хвостом, они заговорили о заготовках, о том, как растут цветы, и что нужно, чтобы росли гортензии, у нее никак не получалось их развести, да и у него тоже. Долго обсуждали, как укрывать да как обрабатывать корни, за разговором пошли на кухню, оборудованную по последнему слову, он с трудом уселся на высокий табурет к стойке, она положила ему котлет, сделанных их новой домработницей, молодой румынкой Анитой, во многом неумехой, но знающей толк в мясе, к ним дала кислой капусты, как он любил — она помнила это.

— Только не ври, что сама готовила, — сказал Валентин с набитым ртом, — вкусные очень. Много ты при таком доме Палашек держишь?

Она отчего-то наврала, что готовила сама, что теперь, к старости, полюбила простые занятия: «Знаешь, какое в них умиротворение, в простых домашних делах!» Спросила и сама засмущалась от глупого вопроса, но он пропустил возможность нанести удар, нарочно пропустил, доел, как обычно, насорив вокруг тарелки, попросил еще.

Вернулись к здоровью. Он стал говорить, что побаивается своего сердца, от этого, кажется, и помягчал, сам помягчал, без внешнего усилия, не держалась в нем больше злоба, ярость, готовность в любой момент кинуться и перегрызть горло.

— Вот я и думаю, — обобщил он, — кураж, он от возраста, не характер это, а блуждание мужицкой силы. Нет силы — нет и характера.

— У тебя нет силы? — улыбнулась Анна, возвращаясь к привычному своему образу. — Неужели угас уже? Не поверю тебе, Валя, ты же еще, что называется, в самом соку.

Она сказала ему это спиной, но когда повернулась, чтобы налить чаю, даже не увидела, что никакого сока давно нет, — дряблый, сгорбленный, с иссохшей впалой грудью, с серым морщинистым лицом.

— Бессонница убивает мечтания, — ответил он, сам не заметив, что сказал красиво. — Бессонница иссушает всякий сок. Сон ведь кровь дает, слыхала?

Ее тоже часто мучила бессонница, но это было даже неплохо: муж ее засиживался допоздна, то просто читал что-то, то смотрел новости с американских бирж, то работал с бумагами. Многие нити связывали его с потусторонней державой, где совсем другие часы. И чувствуя, что не уснет, она поднималась из постели в кружевном пеньюаре и приносила ему чаю с лимоном и ароматным сливочным кексом или ломтики дыни, которые обдавали летней влагой густую зимнюю ночь, стонущую за окном от холода.

Очень возможно, что на этом ее присутствии в ночной жизни мужа и держалась их близость, такая же изящная, как и обстановка его кабинета со старинным фарфором ваз, красным деревом книжных шкафов, статуэтками слоновой кости и прекрасной картиной над кожаным диваном в нише среди книжных полок, подаренной ему самим Кононом перед смертью. Эта картина работы старого голландского мастера изображала всадника на вершине холма, у подножия которого простиралась деревушка — безжизненная, потому что только забрезжился рассвет и ничто еще не совершало движения — ни лопасти мельниц, ни флюгеры на ветру, ни собачьи языки, ни руки прачек, ни молотки кузнецов. Еще мгновение, и все изменится и заживет, одно только мгновение — и захлопают ставни, загремят башмаки по деревянным настилам мостовых, мельница заскрипит винтом, ветер проснется и начнет трепать, волочь куда ни попадя всякую дрянь — об этом всегда рассказывал Анне ее богатый муж, а еще о Кононе, о могучем старике, оставившем наследство дурачку-сыну, который дергается, а не живет, мечется по миру в поисках свежего ветра, которого, как известно, давным-давно не слыхивали в этих краях.

После очередных разговоров о картине, случающихся по ночам вот уже пятнадцать лет, она и решила встретиться с Валентином: нужно поговорить наконец-то о Лизе. Где она? Что с ней? Надо разыскать, понять, что да как, помирать уже скоро, так кому наследство? Внучку? А Лизка?

— Ты написал завещание? — спросила она, четко артикулируя каждое слово, прервав Валентиновы жалобы на бессонницу. — Я именно об этом хотела с тобой поговорить. Лиза — твоя дочь, и ты должен о ней позаботиться.

О том, что будет с его квартиркой, немудреной, но и не бедной, обласканной Анастасией Ивановной, с милыми шторками и цветочными горшками, он как-то никогда и не думал. А тут представил: тапки выкинут на помойку, всю его одежду тоже, а кому она нужна после него-то? Бомжи, может, ее растащут, если помойку сразу не вывезут, а если вывезут, то будет все валяться на свалке в большой вонючей куче. Вообще все из дома, наверное, выкинут, да и с дачи тоже — кому нужно все это чужое старье? Лизу, может, отыщут, а может, и нет, да и вообще жива ли она?

— Ты что, собираешься жить вечно? — перебила его раздумья Анна. — Я, например, свое завещание уже написала. Мало ли что?

— Я напишу, — неожиданно тихо ответил он, — только что это меняет, все равно она моя наследница.

— А жена твоя?

— Ну это ты брось, — искренне возмутился Валентин, — что же она, у моей дочери отнимет, что ли? У внука нашего, который вот на этих коленках вырос?

— Ну а что, — спокойно начала рассуждать Анна, — ты умрешь — ей жить-то надо? И Лизка, может, обнаружится, в себя придет, ей тоже с чего-то жизнь нужно заново начинать. Ну и что будет? Ты как думаешь эту проблему решать?

Валентин поежился. Опять мерзкие мысли поползли в голову: он один умрет, а они все останутся жить в его никому другому не нужной жизни, они будут делить его вещи, смотреть из его окна, только чтобы плюнуть из него вниз.

— Да, может, она первая умрет? — не выдержал Валентин. — Мы-то не знаем, как будет!

— Раз мы не знаем, — завершила Анна, — значит, все нужно решить при жизни, и наша Лизка — это только твое и мое дело, ты понимаешь это?

— Умная нашлась! — привычная волна наконец подхватила Валентина и понесла сама собой по разговору дальше. — Да не надо этого нашего с тобой сговору. Все само собой решится. Мерзко это — планировать, как пойдет жизнь после твоей смерти. Как это вообще можно планировать?