Пангея

Он начал выпивать с мясником. Добродушным поляком, щедро рыгавшим от колбасок, запитых пивом. Поляк был из деревни, заботы его были самые простые, и вопросы, которыми задавался Михаил, казались ему непозволительной блажью.

— Тебе же платят? — недоумевал Кшиштоф, — ты хорошо устроился, у тебя даже есть женщина, что ты заладил: «Не хочу! Не хочу!»

Когда Михаил глядел, с какой ловкостью Кшиштоф разделывает мясо — он несколько раз заглядывал к нему в лавочку, — ему становилось не по себе: руки его словно танцевали лезгинку под мелодичный свист топора, толстые пальцы придерживали жир, кости, ребра, а ножик скользил по широтам и меридианам весело и точно, ювелирно отсекая ненужные куски. Не менее впечатляющими были и удары с размаху, выдающие искру, от этой искры на мгновение слепли глаза и казалось, что темная туша, лежащая на огромном пне, начинает пылать. Джаз, подумал Михаил, блестящая плотоядная импровизация, дарованная каждому, кто нашел свое дело. Порги и Бесс в исполнении топора и куска мяса.

Ближе к лету выдалась неделька, когда сожители его разъехались и Михаил остался совсем один — Анита с сумками, полными барахла, поехала навестить родню, а Кшиштоф отправился на ферму друга, неподалеку, посмотреть, как тот ведет хозяйство и не вступить ли ему в долю. Этим его уединением и воспользовался сатана, который давно искал случая потолковать с этим рыжегривым бунтариком о том о сем, главное — о своем деле. Когда Михаил увидел его, то ничуть не изумился, бросил короткое «заходи» и даже протянул ему стакан виски.

— Я вижу, тебе грустно, — ласково прожурчал сатана. — Ты слишком добр, может быть, в этом дело?

Он с отвращением взглянул в окно, поймав желтым глазом последние, самые короткие закатные солнечные лучи, которых летом приходится ждать дольше обычного.

— Ты пришел поиграть со мной? — попытался пошутить Михаил.

— Ну-ну, — кивнул сатана и принял позу гигантского вопросительного знака, упершись хвостом в пол, а головой в потолок.

— Но я ничего не хочу, а душу забирай и так, — продолжил в шутливом тоне Михаил.

— Душу… — повторил нараспев сатана. — За так нельзя, не положено, и душа дело десятое, хотя и товарец не лишний. Много уже и без твоей души этих наперстков. Ты лучше вот что сделай…

— Что? — насторожился Михаил.

— Докажи мое существование, ты же в шаге, в шажочке от этого. А я скажу тебе спасибо-преспасибо и чем хочешь за это попотчую. Хочешь, отдам тебе Асах? Знаешь, где она сейчас?

Михаил вздрогнул.

Сатана махнул хвостом — и Михаил увидел перрон, сестричек-монашенок с большими чемоданами, отправлявшимися в Нижнюю Баварию.

Он засмотрелся. Асах шла, погрузившись в свои мысли, ступала нетвердой походкой, словно боясь оступиться.

Сатана чуть шевельнулся — и Асах подняла глаза на Михаила.

— Она не изменилась, — тихо проговорил Михаил. — Так что ты от меня хочешь?

Видение пропало, и сатана снова принял форму вопросительного знака.

— Я хочу доказательства, большого, жирного, убедительного доказательства.

— Да кому сейчас интересен весь это бред? — Михаил как будто очнулся, заходил по комнате, закурил. — Эти старые, мутные сказочки, в которых нет ни слова о насущном, ты думаешь, кто-то заметит мои формулы, и мне зааплодируют? Никто не заметит. Людям насрать, насрать! Выпрямить кривые ноги, исправить прикус, сделать липосакцию — это да, а копаться в метафизической банке с червями…

— Не болтай ерунды. Доказательства существования Бога всем известны, а про меня молчат. Я что, сам себя затмил липосакцией?

— Лень мне, — выдохнул Михаил. — Я бы, может, играл на сцене или, может, в кино. Меня влечет совсем в другую сторону, мне роль нужна, чтобы заметили, я уже даже ходил на рекламные пробы. Но не прошел, говорят, стар. — Впрочем, — тут Михаил запнулся, — хорошо, я докажу, если ты сделаешь меня знаменитее Марлона Брандо.

— Автором открытия будет сатир?

Сатана отполз к окну, долго смотрел на занимающийся рассвет, выпустил изо рта пучок искр, отчего в воздухе сразу запахло паленой бумагой, и спиной ответил ему:

— Я не могу этого сделать — за линию судьбы отвечаю не я, а он. Я могу сделать тебя нобелевским лауреатом, я могу дать тебе институт, обсерваторию, подводную лодку, напичканную приборами, но я не могу обещать тебе, что ты станешь кем-то иным, это не в моей власти. Может быть, ты хочешь бессмертия?

— Бессмертие сейчас тоже никого не интересует, — гаркнул Михаил, запустив в него недопитой бутылкой, — разве что выживших из ума богачей.

Он разозлился.

Сам не знал почему.

Сатана осел и спешно устремился прочь.

— У тебя не будет никакой судьбы, раз ты такой несговорчивый, — успел сказать он, покидая комнату. — Скажу даже больше: тебя никогда не было, целиком сотру тебя, понял?

Михаил подумал, что ему тоже есть чем пригрозить сатане, но не стал отвечать — скучно. Он пошел на кухню, открыл форточку, закурил, выдохнув свое облако дыма и пара в совсем уже светлые небеса.

Тщеславие в старых аллегорических книгах обычно изображали в виде молодой разряженной особы или молодого человека с приятным улыбающимся лицом. На голове у тщеславного поднос с сердцем, до которого может дотянуться любой, воздав ему изрядную похвалу. Но через похвалу можно захватить не только глупое сердце, но и мысли такого человека, именно поэтому сердце у него на голове. Великие мастера Возрождения, иллюстрируя Vanitas, нередко изображали молодого человека или девушку упоенно глядящимися в зеркало. Рядом обычно находится череп или несколько черепов, чтобы напомнить любующемуся всю тщетность мирской суеты. Нередко, если герой или героиня стоит, а не сидит, у их ног можно разглядеть змея, чья роль в судьбе тщеславного человека всегда особенно велика.

КАТЕРИНА

Все казалось даже очень благополучно в этот майский вечер, когда Ханна, Лиза и Катя собрались на пирог из замороженной малины — мама Лида часто пекла им перед самым наступлением лета пирог из мороженых ягод прошлого года — ну не оставлять же их, когда через пару месяцев уже будет новый урожай!

И вот так почти каждый год, что бы ни происходило в жизни девочек, давно уже превратившихся в молодых женщин, накрывалась скатерть, ставились хорошие сервизные чашки и подавался майский малиновый пирог — чудо, чудо как хорошо, пускай даже под тревожные разговоры, всегда сопровождающие начало женских судеб.

Лидия старилась, а как же иначе — Ханне двадцать семь, Лаврик уже три года сидит, и сердце у нее не на месте: эта рыжая дуреха Ханночка таскается к нему за тридевять земель и морочит голову и себе, и ему. Но ведь не Лидии же учить дочерей образцовому женскому счастью!

Лизка — тоже никакого сладу с ней нет, двадцать два года уже, а все как дитя — и с мальчиками не гуляет, и учиться не идет, все скромничает да улыбается виновато, хорошо еще, что Ханна пристроила ее по знакомству кадровичкой в научный институт, все-таки работа с людьми, да еще и умными, авось и найдет себе кого-то, но все равно, разве материнское сердце может смириться, что Лизка, что называется, ни себе, ни людям — не от мира сего, не хочет ни любить, ни семью создавать, ни расти по карьере. Хоть чего-то из этого она достигла бы — и уже спокойнее, а так — вроде и не больная, но совершено ку-ку. Кто позаботится о ней, когда матери не станет? Ведь был же эпизод, чуть не померла она, когда молния ее ударила.

А Катюха!

Он Катюхиного характера Лидия больше всего и постарела. Как будто эта последняя, младшенькая, выпила из нее последние соки и обозлила ее сердце — недаром очень тяжело ее Лидия носила, много потеряла зубов и рожала ее не легко, как должно быть в третьи роды, а мучительно и натужно. Кате недавно исполнилось девятнадцать — голова бритая, руки то ли исцарапанные, то ли изрезанные, пьет, курит, накрашена как последняя лахудра — именно на ней Лидия стала срываться, орать плохим голосом, — ну совсем как выродок из их семейства, хотя какое у них семейство — безотцовые девахи — но, бывалоча, за этим майским пирогом такое царило счастье, такой девичий хохоток, что казалось, ничего больше ей не надо, никакой голубой мечты, только девочки бы радовались и сумасшедшее солнце ослепляло бы их и несло по жизни.